Жизнь некрасивой женщины
Шрифт:
Меня очень обрадовал Янушевский. Он пришел веселый, жизнерадостный, в летнем белом костюме и, выступая в качестве свидетеля, был моим блестящим защитником.
Естественно, спокойно и даже весело он рассказал о происшедшем и тут же перед судом раскаялся в том, что его вспыльчивые, громкие слова дали возможность Алексееву раздуть уголовное дело.
В зале начался приглушенный смех, вырывались замечания, возгласы удивления и возмущении по адресу Алексеева. Женщина-судья не раз звонком призывала всех к порядку. Наконец Алексеев стал зачитывать свои многочисленные листки: я была объявлена заядлой хулиганкой, которая целый
В зале стоял несмолкаемый хохот. После того как несколько минут подряд гневно заливался звонок судьи, наконец наступила относительная тишина, и я должна была сама рассказать о содеянном мною преступлении.
Суд оправдал меня, и Янушевский очень любезно проводил нас домой.
Этот трагикомичный суд очень взволновал меня, и я слегла. Васильев, вернувшийся с аэродрома, застал у нашего подъезда машину «скорой помощи», а у моей постели — сестру, делавшую укол камфоры.
Он стоял молча. Подождал, пока сестра сделала свое дело, простилась и уехала. Тогда он вышел в коридор. Мы слышали, как он постучался в дверь к Алексееву. Едва тот вышел на стук, как раздался звук пощечин. После этого Васильев несколько раз швырнул Алексеева вдоль коридора. Напрасно Алексеев орал, звал на помощь. Ни один рабфаковец не высунул носа. Все, подписавшие заявление, сидели, спрятавшись по своим комнатам как мыши.
Алексеев неделю лежал дома на больничном листе, все его лицо было забинтовано. После этого он нанял себе домработницу (Ксению Гончарову) для того, чтобы в случае нового избиения была бы свидетелем, так как жена Алексеева свидетелем быть не могла.
Прошло много дней. Алексеев совершенно оправился. Он безумно боялся Васильева и при нем старался даже из комнаты не выходить. Зато стоило только Васильеву уйти из дома, как Алексеев всячески задевал и оскорблял нас, а также старушку Грязнову, которую ненавидел из-за ее хорошего к нам отношения.
Однажды днем, когда квартира оказалась почему-то опустевшей, так как все разошлись, чувствуя себя с каждым днем все хуже и хуже, я легла. Мой сон был прерван какой-то возней и приглушенными криками о помощи.
Я выбежала в коридор. Крики неслись из комнаты Грязновой. Она звала на помощь. Я вбежала в комнату и застала следующую картину: Алексеев, прижав старушку в угол и упираясь коленом в грудь, душил ее.
Я закричала. Он мгновенно разжал руки, оглянулся и, увидев меня, выбежал из комнаты. Татьяна Павловна безвольно, как мешок, повалилась на пол.
Нашатырем, холодными компрессами я еле-еле привела ее в чувство.
Тут подоспела вернувшаяся откуда-то мама, мы перенесли Грязнову на постель и вызвали врача из амбулатории.
Очевидно, Алексеев думал, что в квартире, кроме него и Грязновой, никого нет. Я не хочу вдаваться в подробности, почему он пошел на это и что им руководило.
Районный врач обнаружил кровоподтеки — следы от пальцев на шее Грязновой и общее нервное потрясение. Он дал об этом справку для суда. Имела ли я право отказать Татьяне Павловне в том, чтобы выступить на суде в качестве единственного ее свидетеля?! Конечно, нет!
27
Дело Грязновой слушалось в том же суде, но у другого судьи.
— Расскажите все, что вы знаете об этом деле, — попросил меня судья после того, как я прослушала предупреждение об ответственности за дачу ложных показаний.
Я рассказала все, как было.
— Что ж, — спросил судья, — значит, Алексеев такой злодей? — И, видя, что я молчу, задал другой вопрос: — Ну, расскажите нам, что за человек, по-вашему, Алексеев и каково ваше мнение о нем.
— Для характеристики Алексеева, — ответила я, — совершенно достаточно заглянуть в уголовное дело, слушавшееся в вашем суде три недели назад (и я назвала день, номер дела и фамилию судьи), и тогда вы увидите, что из-за четверти стакана чистой воды Алексеев сумел судить меня по параграфу Уголовного кодекса.
— Да неужели же он такой вредный? — полунасмешливо спросил судья. — Ну что же он еще делает?
— Терроризирует нас с мамой и гражданку Грязнову.
— Как именно?
— Угрожает.
— Угрожает? Чем же?
— Оружием, конечно, ведь оно всегда при нем.
— Прошу занести эти слова в протокол! — радостно воскликнул Алексеев.
Суд продолжался. Алексеев отрицал свою вину, говоря, что старуха Грязнова выжила из ума, а я по своему происхождению враг его, представителя пролетариата, и что все, мною сказанное, — клевета.
Кончилось тем, что суд его полностью оправдал.
Через три дня я была вызвана к прокурору Москвы, и с меня была взята подписка о невыезде. Меня судили за клевету. Дело должно было слушаться в Военном трибунале на Арбате.
Алексеев хлопотал о том, чтобы меня до суда лишили свободы, но это почему-то ему не удалось. Однако когда я явилась на суд, меня тут же взяли под стражу. Я сидела отдельно от всех за деревянным барьером, и с двух сторон стояли вооруженные красноармейцы.
Не могу описать состояния, которое овладело мною перед судом. Я не солгала: Алексеев, нося на ремне револьвер, неоднократно грозил нам смертью. Но у меня не было ни одного свидетеля, и я понимала, что неминуемо буду осуждена за клевету.
Перед судом многие навещавшие меня друзья готовы были идти на суд лжесвидетелями, лишь бы спасти меня.
Тронутая их чувствами, я благодарила, но согласиться на это не могла.
На что я надеялась?.. Ни на что.
В роковое утро перед тем, как идти в Военный трибунал, Васильев стоял передо мною, заряжая свой револьвер, и спокойно меня «утешал»:
— Курчонок! Ведь я бы жизнь свою отдал, если бы мог спасти тебя от этого суда, но это не в моей власти. Во всяком случае, я обещаю тебе, что труп Алексеева ты увидишь у своих ног.
Легко можно представить, в каком состоянии я пришла в Военный трибунал.
Справа и слева раздражающе холодно блестели штыки на винтовках моей стражи. Голова от бессонной ночи болела, словно налитая свинцом. Шум зала представлялся мне гудением огромного шмеля. И вот в эти страшные минуты я вдруг ощутила первые движения моего ребенка. Он бился во мне, бился тревожно, не переставая…
И я подумала о том, что первое движение ребенка должно наполнить сердце матери новым, доселе не испытанным, необыкновенным счастьем, а я… Я ощутила его впервые за деревянным барьером, сидя под стражей в зале, где меня будут судить, и, кто знает, может быть, этому маленькому существу суждено родиться в неволе, за решеткой…