Жизнь ненужного человека
Шрифт:
– Владыко - это архиерей!
– пробормотал Дудка.
– Надо как-то иначе. И надо сказать прямо: начинается в людях всеобщее возмущение жизнью, а потому ты, который призван богом...
Горбатый отрицательно покачал головой.
– Мы можем указать, но не имеем права советовать...
– Кто есть враг наш, и какое имя его? Атеист, социалист, революционер - тройное имя. Разрушитель семьи, похищающий детей наших, провозвестник антихриста...
– Мы с тобой в антихриста не верим...
– тихо сказал горбатый.
– Всё равно! Мы говорим
– Он это сам знает...
– Кто скажет правду ему? У него детей не захлестывало петлёй безумия... На чём строится проповедь их? На всеобщей бедности и озлобленности против неё. И мы должны сказать ему прямо: "Ты отец народа, и ты - богат, отдай же народу твоему богатства, накопленные тобою, - этим ты подсечёшь корень зла, и всё будет спасено твоею рукою..."
Горбатый растянул рот в большую узкую щель и сказал:
– За это нас в каторгу.
Потом взглянул в лицо Евсея и на хозяина.
Климков слушал чтение и беседу, как сказку, и чувствовал, что слова входят в голову ему и навсегда вклеиваются в памяти. Полуоткрыв рот, он смотрел выкатившимися глазами то на одного, то на другого, и, даже когда тёмный взгляд горбатого ощупал его лицо, он не мигнул, очарованный происходившим.
– Однако, - сказал горбатый, - это неудобно...
– Ты что, Климков?
– хмуро спросил Дудка.
У Евсея пересохло в горле, он не сразу ответил:
– Слушаю...
И вдруг понял по лицам их, что они не верят ему, боятся его. Он поднялся со стула и заговорил, путаясь в словах:
– Я - никому не скажу!.. Позвольте слушать, я ведь говорил вам, Капитон Иванович, что всё нужно устроить как-нибудь иначе...
– Видишь?
– сердито молвил Дудка, указывая пальцем на Евсея.
– Вот что это такое? Мальчишка, а... однако тоже говорит - нужна иная жизнь... Вот откуда берут силу те!..
– Ну да...
– согласился горбатый.
Евсей оробел. Дудка, строго двигая бровями, заговорил, наклонясь к нему:
– Чтобы ты знал, - мы с ним пишем письмо государю, просим его принять строжайшие меры против состоящих под надзором за политическую неблагонадёжность, понимаешь?
– Понимаю, - ответил Климков.
– Эти люди, - медленно и вразумительно начал горбатый,- агенты иностранных государств, главным образом - Англии, они получают огромное жалованье за то, чтоб бунтовать русский народ и ослаблять силу нашего государства. Англичанам это нужно для того, чтобы мы не отобрали у них Индию...
Они говорили Евсею поочерёдно - один кончит, начнёт другой, а он слушал и старался запомнить их мудрёные речи и точно пьянел от непривычной работы мозга. Ему казалось, что он сейчас поймёт что-то огромное, освещающее всю жизнь, всех людей, все их несчастия. Было невыразимо приятно сознавать, что двое умных людей говорят с ним, как со взрослым; властно охватило чувство благодарности и уважения к этим людям, бедным, плохо одетым и так озабоченно рассуждавшим об устройстве иной жизни. Но скоро голова у него отяжелела, точно налилась свинцом, и, подавленный ощущением тягостной полноты в груди, он невольно закрыл глаза.
– Иди, спи!
– сказал Дудка.
Климков покорно встал, осторожно разделся и лёг на диван.
Осенняя ночь дышала в окно тёплой и душистой сыростью, в чёрном небе трепетали, улетая всё выше и выше, тысячи ярких звёзд, огонь лампы вздрагивал и тоже рвался вверх. Двое людей, наклонясь друг к другу, важно и тихо говорили. Всё вокруг было таинственно, жутко и приятно поднимало куда-то к новому, хорошему.
VIII
Уже через несколько дней жизни с Капитоном Ивановичем Климков ощутил в себе нечто значительное. Раньше, обращаясь к полицейским солдатам, которые прислуживали в канцелярии, он говорил с ними тихо и почтительно, а теперь строгим голосом подзывал к себе старика Бутенко и сердито говорил:
– Опять в чернильнице у меня мухи!
Седой, увешанный крестами и медалями солдат равнодушно и многословно объяснял:
– Чернильниц всего тридцать четыре, а мух - тысячи, они хотят пить и лезут в чернила. Что ж им делать?
В уборной перед зеркалом он внимательно рассматривал своё серое лицо, угловатое, с острым маленьким носом и тонкими губами, искал на верхней губе признака усов, смотрел в свои водянистые, неуверенные глаза.
"Надо остричься!
– решил он, когда ему не удалось пригладить светлые, жидкие вихры волос на голове.
– И надо носить крахмальные воротники, а то у меня шея тонка".
Вечером он остригся, купил два воротничка и почувствовал себя ещё более человеком.
Дудка относился к нему внимательно и добродушно, но часто в его глазах блестела насмешливая улыбка, вызывая у Климкова смущение и робость. Когда приходил горбатый, лицо старика становилось озабоченным, голос звучал строго, и почти на все речи друга он отрывисто возражал:
– Не то. Не так. У тебя ум - как плохое ружьё, - разносит мысли по сторонам, а надо стрелять так, чтобы весь заряд лёг в цель, кучно.
Горбатый, покачивая тяжёлой головою, отвечал:
– Хорошо - скоро не делается...
– Время идёт - враг растёт...
– Между прочим, я заметил человека, - сказал однажды горбатый, недалеко от меня поселился. Высокий, с острой бородкой, глаза прищурены, ходит быстро. Спрашиваю дворника - где служит? Место искать приехал. Я сейчас же написал письмо в охранное - смотрите!..
Дудка прервал его речь, широким взмахом руки рассекая воздух.
– Это неважно! В доме - сыро, вот почему мокрицы. Так их не переведёшь, надо высушить дом...
– Я - солдат, - говорил он, тыкая пальцем в грудь себе, - я командовал ротой и понимаю строй жизни. Нужно, чтобы все твёрдо знали устав, законы, - это даёт единодушие. Что мешает знать законы? Бедность. Глупость - это уже от бедности. Почему он не борется против нищеты? В ней корни безумия человеческого и вражды против него, государя...