Жизнь неуёмная. Дмитрий Переяславский
Шрифт:
В глазах княгини Исмаил уловил страдание. Спросил: «Вижу печаль в душе твоей. Что терзает тебя?»
Княгиня Анастасия только очи потупила, а епископ не стал допытываться. На исповеди покается, и тогда отпустятся ей грехи, коли они за ней водятся.
Исмаил ел, а монашка, сцепив на животе руки, молча взирала на его трапезу. Вот уже больше шестнадцати лет жила она в этом доме. Служила владыке Феогносту, теперь за владыкой Исмаилом доглядывает. Много лет назад угнали ее ордынцы, на невольничьем базаре купил ее епископ Феогност. Домой, на Рязанщину, она отказалась ехать: никого у нее не осталось, а тут и церковь приберет, и просфоры выпечет, да и владыке приготовит, обстирает…
Монахиня молчалива, но и Исмаил немногословен. Даже в проповедях он краток.
Давно, так давно, что епископу кажется, это происходило не с ним, он, маленький, тщедушный мальчик, жил в Рязани. Отец выделывал кожи, и от бочек, стоявших в сенях, всегда исходил кислый дух.
Рядом с избой была церковь, и Исмаил днями пропадал в ней. От дьячка познал книжную премудрость и службу. Однажды отец сказал матери: «Из этого молчуна скорняка не жди, ему дорога в попы…»
Когда епископ отодвинул чашу с едой, монахиня промолвила:
– Владыка, старый мастер, что живет у мурзы Четы, присылал, исповедаться хочет.
– Почему раньше молчала?
– недовольно проворчал Исмаил и, сняв с полки нагольный тулуп, вышел из дома.
– Владыка, ты внял моему зову. Я знал, ты не забудешь меня, когда пробьет мой час.
Исмаил опустился на колени, положил ладонь на холодный лоб умирающего:
– Господь услышал страдания твои, искусный мастер.
– Ведаю, смерть явилась ко мне на чужбине. Заглядывал ко мне в камору мурза, говорил - выкуп за меня назначил. Кому я ныне нужен? Исповедаться хочу, владыка.
Старик долго молчал. Исмаил не торопил. Но вот Авдей едва слышно вздохнул:
– Ты, владыка, знаешь меня как мастера, но я убивец, татар пожег… В те годы, когда они в Ростов нагрянули… Набились ко мне в избу, а в полночь я выбрался, двери колом подпер и искру на соломенную крышу высек. И поныне слышу крики людские… Теперь терзаюсь. Жалко, и молю Бога, чтобы отпустил мне грехи мои тяжкие… Может, за мое убивство и обрек меня Всевышний на вечное страдание? На Страшном суде готов нести ответ… А ныне, владыка, отпусти мне грехи мои, может, смерть легче приму…
Исповедав, Исмаил покинул умирающего, уходил со слезами на глазах. Трудно, ох как трудно врачевать душу, а еще труднее отпускать грехи. Что скажет он, владыка, епископ сарайский, когда сам встанет перед Господом, судьей строгим, но справедливым? Может, спросит Господь: «Как посмел ты, Исмаил, прощать человеку вины его, когда он лишь мне подсуден?»
Что ответит он, епископ, на вопрос Господа, чем оправдается?
Терзаемый сомнениями, в ту ночь долго не мог заснуть Исмаил. А когда сон все же сморил его, привиделся ему Господь. Он стоял высоко, простерев руки, и все, сколько было люда, пали перед ним ниц. Но он обратился к одному сарайскому епископу: «Как осмелился ты, облеченный высоким саном, сомневаться? Я наделил вас, пастырей, властью, чтобы вы отпускали грехи на земле живущим, были лекарями духовными, а на небесах я вершу суд, и каждый, кто предстанет передо мной, ответ понесет по делам его».
Исмаил, как наяву, видел Господа и слышал его голос. Пробудился, встал на колени перед распятием:
– Вразумил ты меня, Господи, наставил на путь истинный!
И тут же сотворил благодарственный молебен.
Помолившись, епископ сел к столу и, обхватив ладонями седые виски, долго думал. Мысли его плутали. Они то уводили Исмаила назад, в прожитое, то уносились в будущее. Епископ говорил сам себе, что вот жил на свете старик, золотых дел мастер, родом из Ростова, красотой его творений любовались красавицы. Живет в Сарае прекрасный каменотес Гавриил. Его узоры украшают ханский дворец, который снова принялись строить в Орде. Или суздальский плотник Лука, чей топор рубил хану бревенчатый дворец. Скоро они уйдут в мир иной, и кто вспомнит о них? Верно, скажут, глядя на творения их рук: «Трудами рабов, угнанных с Руси, возводился этот город в низовьях Волги». А имена мастеровых? Кто будет знать их? Безвестными пришли они в этот мир, безвестными и покинут его… Но он, Исмаил, епископ сарайский, видел этих людей, русских по крови, жил их страданиями, терзался вместе с ними душевно. Вспомнят ли о нем? Коли помянут его имя, то пусть помянут и несчастных, живших рабами на чужбине. А уж коли уцелеет что-либо от наших лет и увидят сотворенное потомки, то, верно, изрекут: «Эко диво дивное создали праотцы!» И правду назовут правдой. Помянут добрым словом, безымянных творцов прекрасного и помолятся за упокой их душ…
Ударил церковный колокол, позвал к заутрене. Сегодня он, сарайский епископ, проведет службу. Он прочитает своим прихожанам псалом тридцать третий, в коем Господь спасает смиренных и карает злых. Свою проповедь епископ Исмаил закончит словами из Псалтыря: «Много скорбей у праведного, и от всех их избавит его Господь… Избавит Господь душу рабов Своих, и никто из уповающих на Него не погибнет».
– Урус, выбирайся!
Вылез Савватий - ночь лунная, и звезды яркие. Как бежать, когда все как на ладони видно?
Но Гасан уже сует ему в руки узелок с едой, шепчет:
– Иди, куда татарская тропа указывает, а от излучины влево примешь. Да помни: это Орды дорога.
Спешит Савватий, ног не чуя, радуется - обрел свободу. Но едва о том подумал, откуда ни возьмись два татарина, на него навалились, душат, орут. У Савватия дыхание перехватило. Пробудился - лежит он на гнилой соломе, а караульный Гасан кричит в поруб, будит суздальских каменщиков…
Рассказал Савватий Гасану о сне, а тот хохочет:
– Дурак ты, урус, ну как убежишь, когда в яме сидишь и я тебя сторожу? Если отпущу, мне хребет поломают. Нет, урус, забудь об этом, не то прознают, колодки на тебя набьют. У ханских слуг уши сторожевых псов…
Из Мурома во Владимир к великому князю скакал гонец. В беге пластался конь, птицей летел. Тревожная весть у гридина.
По наплавному мосту через Клязьму он повел коня в поводу, осторожно, чтобы не оступился, не оказался в реке. Конь тянулся к воде, устало поводил боками, но гридин твердо сдерживал его, знал, что загнанному коню пить равносильно смерти. А гридину еще скакать и скакать. Пусть недалеко осталось, но надобно поспеть вовремя.
Проведя коня по мосту, гридин снова вскочил в седло и, выехав на кручу, погнал через посад и Земляной город, мимо изб и хором к детинцу, где за каменными стенами стоят княжеский дворец и митрополичьи палаты, боярские терема и собор. Там, у князя, он сообщит тревожную весть.
Двое суток гридин без сна, уморился. И конь в мыле, губы в пене, вот-вот рухнет.
Гридин шепчет:
– Выдержи, милый, выдержи. Не пади! Сторожа донесли из степи - татары Оку перешли, орда, того и гляди, на русские земли навалится. А ведет татар городецкий князь.