Жизнь Никитина
Шрифт:
Как же страшно и неожиданно случилось, что ученику Кориоланскому велели лечь на скамью, и двое других сели ему на ноги и на плечи, а училищный сторож Кронид, перекрестившись, с равнодушным и даже сонным лицом принялся стегать его гибким красноталовым прутом! Какое-то мгновение перед глазами Ардальона мелькала лоза, белело голое тело ученика Кориоланского; в жестокой гримасе дергалось волосатое лицо латиниста-монаха, который отсчитывал удары. Затем все закружилось: скамья с истязуемым, сторож, монах, ученики, сидящие за столами, – и Ардальон повалился на пол.
Он очнулся, почувствовав холод. Над ним наклонился монах. Из большой оловянной кружки поливая мальчика ледяной водой, приговаривал:
– Во имя отца и сына
Ардальоша с трудом поднялся, встал на ноги. Его пошатывало, к горлу подступала тошнота.
– Dominus Девицкий, – сказал монах, – для чего ж ты свалился со скамейки?
Ардальон молчал, он не слышал вопроса, он как бы оглох.
– Знаешь ли ты, dominus, – усмехнулся монах, – вещество, именуемое salix viminalis? [2]
2
Лоза (лат.).
Ардальон не знал, и его высекли.
Это случилось ровно в полдень, аккурат в тот час, когда генерал отзванивал свое напоминание потомству.
Диван, на котором тетенька укладывала Ардальошу, был обит кожей. Мальчик спал беспокойно, часто ворочался во сне, сбивал простыню и просыпался от холодного, противного прикосновения скользкой кожаной обивки.
Кое-как подобрав простыню, он засыпал, но тут церковный караульщик бил полночь, колокольные удары тянулись бесконечно, развеивали сон. Затем жалобно, жутко кричал сыч, гнездившийся на церковном чердаке; затем гремели колеса телег на Воскресенском съезде, мужики ехали на базар. И наконец, в предрассветный час благовестили к заутрене.
Когда ему не спалось, он думал о разном.
Зачем его привезли в училище, когда всем наукам можно было научиться и дома: стоило папаше купить учебные книжки – и он постиг бы все сам, все само собой хорошо бы устроилось. А тут – плохо, страшно: чужие люди, мальчики дерутся и сквернословят, диван холодный, дурацкая латынь, розги, salix viminalis… Каждый божий день ждешь – как бы чего не случилось. Ночью вот сыч кричит. Ах, дома – вот было дивно!
Однако ж и домашняя прежняя привычная жизнь вдруг как-то странно изменилась. Еще лесной слышал от мамаши, что скоро у него будет сестрица или братец. А летом она вдруг заболела, из спаленки послышались стоны и крики. Ардальон кинулся к ней – его не пустили. Он думал, что мамаша умирает, и плакал, и так и заснул в слезах. Утром сказали, что у него теперь есть целых два братца, и повели в спаленку – показать. Мамаша лежала на кровати и измученно улыбалась. Ардальон робко подошел к ней, оглядываясь с любопытством: где же братцы? Мамаша слабой рукой погладила его по голове, и тут только он заметил два крошечных кулечка, в которых что-то ворочалось и попискивало. Это и были его братцы. Их назвали Никодимом и Федором, они все время пищали; играть с ними было нельзя, и он скоро потерял к братцам всякий интерес. Тут пришла пора ехать в училище, и в городе он совсем забыл о них.
Теперь по ночам думал: откуда взялись Никоша и Феденька? Не было, не было и вдруг – вот тебе! – появились.
Затем он стал думать – откуда сам взялся. Наверно, ведь было время, когда и его не было? А где же тогда он был? Запутавшись в мыслях, он засыпал, но спал тревожно.
А потом весь день ходил сонный.
По воскресеньям, вместе с тетенькой отстояв обедню, слонялся по двору, сидел у ворот на лавочке, глазел на прохожих. Вот офицер прошел в высоком смешном картузе, сабля гремит, волочится по каменным, поросшим увядшей травой плитам узенького тротуара; вон толстая барыня проплыла, юбка колоколом, пыль метет; вон хромой франт в клетчатых штанах, в сапожках с красными отворотами; мужик в залатанном полушубке, с кнутом в руке… Точильщик с точилом на плече кричит: «Ножи-ножницы-точить-бритвы-править!»
А
Последние два воза были с книгами – в мешках, в связках, в ящиках… Боже мой, да сколько же их! И какие должны быть мудрецы те, что станут жить в михневском доме! Ардальон живо нарисовал в своем воображении длиннобородых старцев; их черные мантии развевались на ветру, на плече у самого старого сидела сова. Совершенно так, как на картинке в растрепанной тетенькиной книжке «Верный толкователь снов Мартын Задека». Ах, как восхитительно было все! Но вот с последнего воза сняли последний тюк, мужики затарахтели по улице пустыми телегами; дворник запер ворота, тетенька пронзительно закричала: «Ардальоша! Ардальоша! Где ты?» – и волшебство кончилось.
На другой день, возвращаясь из училища, Ардальон увидел, как к михневскому дому подкатила дорожная карета. Знакомый дворник кинулся к запяткам отвязывать баулы и кожаные сундуки. Из кареты выскочил сухонький, дробный господин в плисовом картузе, сердито огляделся вокруг; он бережно принял на руки, видимо, спящего ребенка, помог сойти молодой, закутанной в дорожный плащ даме. Сопровождаемые дворником и ямщиком, которые несли тяжелые чемоданы, пошли в дом.
Тотчас тетеньке Юлии Николавне стало известно, что нового михневского жильца зовут господин Второв, что он приехал в Воронеж из Петербурга и будет служить советником губернского правления. Ардальон был разочарован: где же седобородые мудрецы-чернокнижники? Где сова на плече?
Однако все это скоро позабылось: из Тишанки пришла страшная весть – мамаша при смерти. Тетенька ахнула и хотя на минутку «зашлась духом», как сама потом говаривала, но всегдашнюю выдержку характера не потеряла. Накормив гонца, собралась в одночасье, и ранним утром они с Ардальоном, накрывшись тяжелым, пахучим веретьем, уже тряслись по Чернавскому съезду к перевозу. Река была неспокойна, паром покачивало, лошади испуганно настораживали уши. Как на грех, солнечные погожие дни сменились осенним ненастьем, повалил мокрый снег, холодный ветер засвистел. По ступицу увязая в черной грязи, медленно, тяжело тащилась телега; и, как ни понукал возница свою лошаденку, как ни ругала его тетенька за медлительность, – все равно опоздали: мамаша скончалась, когда уже въезжали в село.
Дом на Кирочной
Своя избушка, свой простор.
В жестянке с китайцами накопилось порядочно. Иван Савич улучил минуту, когда отец был трезв, и сказал:
– Хочу с вами посоветоваться, батенька.
Поверх очков, с досадой и удивлением поглядел Савва. Он читал разлюбезного своего Хераскова, его прервали на особенно замысловатом стихе, где надобно было хорошенько поразмыслить, вникнуть в хитрое сплетение словес. В другой раз он просто отмахнулся бы, как от докучливой мухи, но так уважительно, так серьезно сын давно с ним не разговаривал.