Жизнь после Пушкина. Наталья Николаевна и ее потомки [Только текст]
Шрифт:
Лето 1838 года сохранило сентиментальный штрих, исполненный сиятельной рукою, характеризующий подлинное отношение российского двора к персоне Дантеса. Императрица Александра Федоровна, которой только что минуло 40 лет, имела слабое здоровье, чем и были вызваны ее частые заграничные путешествия [92] . Находясь на родине — в Германии, она писала своей поверенной в сердечных делах Софи Бобринской:
‹‹21 июля 1838 года.
92
А. И. Герцен в № 1 своего «Колокола» опубликовал памфлет «Августейшие путешественники», где отмечал, что императрица дала Западной Европе «зрелище истинно азиатского бросания денег, истинно варварской роскоши. С гордостью могли видеть верноподданные, что каждый переезд августейшей больной и каждый отдых ее равняется для России неурожаю, разливу рек и двум-трем пожарам… Какую надобно иметь приятную пустоту душевную и атлетические силы телесные, какую свежесть впечатлений, чтоб так метаться на всякую всячину,
<…> Если при русском Дворе воображают этими выходящими за всякие пределы и непростительными расходами произвести в Европе впечатление, отвечающее могуществу обширной империи, то в этом сильно ошибаются. Впечатление получается совершенно противоположное. Эти путешествия, носящие черты чисто восточной, типично азиатской роскоши, служат предметом насмешек для всей Европы, которая считает нас за людей полуцивилизованных, носящихся с идеей, достойной Азии, ослепить нашей роскошью»{1276}. И Герцен в своих резких оценках в адрес императрицы был не одинок.
«Она путешествует не со свитой, а с целым племенем прислужников всех чинов и званий. Надо ли ей остановиться в гостинице, по предварительному соглашению с владельцем все жильцы изгоняются с определенного дня: гостиница целиком остается в распоряжении императрицы <…> Расходы по пребыванию подымались до безумных размеров»{1277}, — писал другой современник.
…Как вы поживаете на Островах? Кто вас навещает, кто верен вашим предвечерним собраниям? Я вспоминаю бедного Дантеса, как он бродил перед вашим домом. Не удивляйтесь, что я о нем думаю, я читала описание дуэли в поэме Пушкина Онегин, это мне напомнило ту печальную историю. Одно место меня поразило своей правдивостью, напомнив о Бархате (друге и сослуживце Дантеса Александре Трубецком, фаворите императрицы. — Авт.):
В красавиц он уж не влюблялся И волочился как-нибудь, Откажут — мигом утешался, Изменят — рад был отдохнуть, Он их искал без упоенья И оставлял без сожаленья…›› [93] {491} .93
Последняя строка подчеркнута самой императрицей.
К слову сказать, еще в 1821 г. Василий Андреевич Жуковский, обучая будущую императрицу Александру Федоровну русскому языку, посвятил ей стихотворение, назвав ее именем индийской принцессы Лалла-Рук. Благоговея перед ее совершенством, он восклицал:
…Ах! не с нами обитает Гений чистой красоты…Пушкин же, вослед за Жуковским, отождествлял Александру Федоровну с именем Лалла-Рук в восьмой главе «Евгения Онегина»:
И в зале яркой и богатой, Когда в умолкший, тесный круг, Подобно лилии крылатой, Колеблясь, входит Лалла-Рук И над поникшею толпою Сияет царственной главою, И тихо вьется и скользит Звезда — Харита меж Харит И взор смешенных поколений Стремится ревностью горя То на нее, то на царя…Наверное, для высочайшего лица вполне закономерно, что чтение «Евгения Онегина» навевает высочайшему лицу (то есть императрице, воспетой в романе) воспоминания не о самом авторе-Поэте, а о его убийце.
В архиве Дантесов сохранилось письмо на имя Екатерины Николаевны, постоянно сетовавшей на долгое молчание родных из России. Справедливости ради, надо отметить, что писали ей не только мать и старший брат Дмитрий. Так, в сентябре 1838 г. ей написали и сестры. (Письмо было очень личное, и потому в отличие от общепринятого французского, написано по-русски.) Очевидно, великодушное сердце Натальи Николаевны стремилось понять и простить старшую сестру.
Александра Николаевна — Екатерине Дантес из Полотняного Завода.
«Сентября 2-го 1838.
Зачну свое письмо, любезная сестра, тысяча и тысяча извинениями, что так давно к тебе не писала. Но вот мои причины. Твое я получила в апреле месяце накануне отъезда нашего в Ярополец на свадьбу брата Ивана, про которую ты уже слышала. Описывать ее тебе не стану, потому что произошла она весьма тихим образом, кроме семейства наших и Мещерских чужих никого не было. Мари — умна, мила, хороша, добра — все, что можно желать для совершенного благополучия брата, мы с ней весьма подружились, и признаюсь тебе, что на тех братниных жен и смотреть не хочется после нее. Петр с женою (Екатериной Мещерской. — Авт.) также были в Лотошино в то время, и мы очень часто с ними виделись. Мы пробыли у матери около шести недель, в которое время были принуждены за болезнью Гриши съездить в Москву, где прожили неделю; потом возвратились в Ярополец, а оттуда к 1 июню приехали сюда.
В то время родила Сережина жена дочь Марию (2 июня 1838 г., восприемницей которой была „жена Двора Его Величества камер-юнкера Наталья Николаевна Пушкина“. — Авт.). Брат просил убедительно сестру крестить маленькую. Мы, следственно, обратным образом поехали в Москву. Накануне нашего отъезда родила (13 июля 1838 г. — Авт.) здесь жена брата Дмитрия опять сына Дмитрия, уже 2-го (восприемниками были Иван Николаевич и Наталья Ивановна Гончаровы. — Авт.). Мы прожили в Москве две недели. По возвращению нашем сюда нашли мы здесь мать, которая также приехала для крестин. Дмитриева жена сделалась после родов опасно больна, мы целый день принуждены были бегать из дома в дом, ибо мать жила у них в белом замке. Сей образ жизни продолжался месяц. Лизавета Егорьевна не оправлялась, мать не могла ехать. Наконец, стало ей полегче, мать уехала в Ярополец тому три дня. На другой день ее отъезда проводили мы также Сережу с женой и сыном, которые приезжали сюда к 27 августа (дню рождения Натальи Николаевны. — Авт.), а вчера отправились вся царская фамилия в Калугу, то есть Дмитрий с супругой и бельсёр (свояченица Дмитрия. — Авт.) также, и наследник. Благоверной императрице советовали для совершенного поправления здоровья прожить месяц в столице. И так, только теперь в уединении могли найти минуту свободную к тебе писать. Вот все мои резоны, присоединить ко всему общую нашу мать (неразб.), и на этот щет больше ничего сказать не остается. Ты спрашиваешь в своем письме если Авдотья (любимая горничная Екатерины. — Авт.) угомонилась. Давно она в Петербурге принялась к какой-то Олениной, должно быть Апше. Может статься, что когда получишь мое письмо, она уже будет при тебе, то можешь ее поцеловать от меня. Говоря про Авдотью, я вспомнила, что еще не говорила тебе о свадьбе своей Матрены. Вот другая неделя, что она замужем за Вессарионом (слуга Натальи Николаевны. — Авт.), который между протчем при нас вот уже год. Свадьба была превеликолепная. Благодари Сиркур за ее память; она мила что вспомнила об нас; на счет комиссий никаких пока не могу дать ей теперь кроме ватошного шлафора [94] для зимы, ибо я больше ничего не наношу. А что будет дальше — Бог весть. Поцелуй ее, однако, от меня и скажи ей, что я ее также очень люблю. Ты спрашиваешь, что делают твои пансионерки, встречаю я их иногда на улице. Катя и Надя большие девки, но я думаю, что проку в них мало будет, ибо мать весьма вяла. На Святой неделе утонула их меньшая сестра в колодце, ты ее не знала, она родилась после нашего отъезда (в 1834 году в Петербург. — Авт.). Забыла тебе объявить еще свадьбу, но вероятно ты об ней уже слышала. Катенька Калечиц (Кале-чицкая, подруга юности. — Авт.) идет за какого-то армейского офицера шведа (фамилия неразб. — Авт.). Она сама говорит, что он дурак, не очень умен и ничего не имеет, но, впрочем, добрый малый. Однако пора оставить перо сестре, прощай, душа моя, целую тебя от души и желаю всякого благополучия и здоровья. Не забывай нас своими письмами.
94
Подчеркнуто автором письма. Шлафор, шлафорк, шлафрок (буквально — спальное платье) — широкое домашнее платье, халат.
Еще раз прощай»{492}.
Далее письмо продолжила Наталья Николаевна:
«Мы точно очень очень виноваты перед тобою, душа моя, давно к тебе не писали, разные обстоятельства были тому причиною. С апреля месяца мы на месте не посидели. Теперь возвратились сюда, жду тетку и Сергея Львовича. Брат со всем семейством отправились в Калугу на весь сентябрь месяц. Жена его была опасно больна. Но теперь, как мне кажется, опасность совсем миновалась. Гриша у меня в одно время сильно занемог, первая поездка моя в Москву была единственно для него, советы докторов и предписания их много ему помогли, теперь он, слава Богу, оправился. Я тебе, кажется, еще ничего не писала про новую нашу belle soeur (невестку, жену брата Ивана. — Авт.). Она очень мила, добра, умна, мы с ней часто виделись в Яропольце, очень подружились… (два слова неразб.), что из всех трех братьев брата Ивана выбор всех щастливее. Софи Карамзина была нынешнею весною у сестры (Екатерины Мещерской. — Авт.) в Лотошине, но, к крайнему нашему сожалению, мы ея не видали, она возвратилась в П<етербург> несколькими днями перед нашим приездом в Ярополец.
М-м Сиркур поблагодари за память и поцелуй ея, услугами ея пользоваться не можем, ибо мы из черных шлафоров не выходим, но все-таки очень благодарны за предложение. Брат ея Хлюстин много здесь пакостит, он судья в Медыне, и хуже самого крючковитого подьячего. Про жену его многие толки в Москве, но все почти не в ея пользу. Мы ея ни разу не видели, ибо двери нашего красного замка крепко заперты. В белый дом она езжала, по-видимому, с бельсерою (с Елизаветой Егоровной. — Авт.) подружилась (хотя заглазно, как до нас дошло, много смеялась), но теперь они в ссоре, — муж с братом, а жена с женою (Хлюстин с Дмитрием, жена Хлюстина — с Елизаветой Егоровной. — Авт.).
Пора мне, кажется, с тобою проститься, душа моя, будь здорова, дочку свою поцелуй. Дети мои, слава Богу, здоровы, целую тебя от искреннего сердца.
Нина (Доля. — Авт.) тебя крепко целует и ждет письма»{493}.
Екатерина Геккерн — брату Д. Н. Гончарову.
«Сульц, 1 октября 1838 г.
От всего сердца благодарю тебя, любезный и дражайший Дмитрий, за твое хорошее письмо. Давно я уже беспокоилась о вас, никто из вас не писал мне ни строчки, и я не знала, чему приписать это молчание, что все хранили в отношении меня. Я думала, может быть, ты на меня сердишься за просьбу о деньгах, но что поделаешь, ты сам прекрасно знаешь, что это вещь, без которой, к несчастью, нельзя обойтись на этом свете. Я была твердо уверена, чт о твоя неаккуратность была вынужденной.