Жизнь после Пушкина. Наталья Николаевна и ее потомки [Только текст]
Шрифт:
Дон (домашний врач Гончаровых. — Авт.) должен гордиться, что похоронил свою законную супругу. А она то всегда плакала и причитала, сетуя на свою будущую вдовью судьбу. Я была очень удивлена, узнав, что она убралась первая, бедная женщина, да приемлет господь ее душу. Но она была неприятной особой, по крайней мере на земле! Передай мое сочувствие Дону. Я храню о нем самое нежное воспоминание с тех пор, как он вкатил мне некое лекарство, от которого я через несколько часов чуть не умерла, приняв огромную дозу. Впрочем, это была моя вина, я к нему приставала, чтобы он дал мне свое сильнодействующее снадобье.
Поцелуй свою жену, я надеюсь, что она уже избавилась от своей боли в ухе. Шлю
Муж шлет вам тысячу приветов»{598}.
Два дня спустя — еще одно послание брату:
«28 января 1841. Сульц.
В то время как я писала тебе в письме о всяких пустяках, мой дорогой друг, я совсем и не подозревала, какое ужасное несчастье могло со мной случиться: мой муж чуть не был убит на охоте лесником, ружье которого выстрелило в четырех шагах от него, пуля попала ему в левую руку и раздробила всю кость. Он ужасно страдал и страдает еще и сейчас; слава богу рана его, хотя и очень болезненная, не внушает опасения в отношении последствий, врач говорит, что это месяцев на шесть. Это ужасно, но когда я подумаю, что могла бы потерять моего бедного мужа, я не знаю, как благодарить небо, что оно только этим ограничило страшное испытание, что оно мне посылает.
Вот видишь, дорогой Дмитрий, я не могу без содрогания и подумать об ужасном несчастье, которое чуть было со мной не случилось. Нет, это было бы слишком ужасно.
Прощай, целую тебя»{599}.
Н. М. Смирнов отмечал в своих «Памятных записках»:
«…Небо наказало… Дантеса… лишенный карьеры, обманутый в честолюбии, с женою старее его, принужден был поселиться во Франции, в своей провинции, где не может быть ни любим, ни уважаем по случаю своего эмигрантства. Сего не довольно: небо наказало даже его преступную руку. Однажды на охоте он протянул ее, показывая что-то своему товарищу, как вдруг выстрел, и пуля попала прямо в руку»{600}.
Стоит заметить, что выстрел, чуть не стоивший Дантесу жизни, прозвучал день в день — ровно четыре года спустя после его дуэли с Пушкиным. — Что это: случайность? мистика?
Граф Владимир Александрович Соллогуб впоследствии подметил странное стечение обстоятельств и для виконта д’Аршиака, секунданта Дантеса, ставшее роковым: «Этот д’Аршиак был необыкновенно симпатичной личностью, и сам вскоре умер насильственной смертью на охоте…»{601}.
На основании отпускного билета, выданного сроком на два месяца, в Петербург «на половине масленицы» приехал Михаил Юрьевич Лермонтов.
Вечером Лермонтов был у Владимира Федоровича Одоевского, куда в 11-м часу вечера приехал и Петр Александрович Плетнев.
Бал у графини Александры Кирилловны Воронцовой-Дашковой, о которой Лермонтов написал: «…как мальчик кудрявый, резва, нарядна, как бабочка летом». Среди гостей находился брат царя, великий князь Михаил Павлович. В дневнике Лермонтова сохранилась запись: «…я… отправился на бал к графине Воронцовой, и это нашли неприличным и дерзким. Что делать? Кабы знал, где упасть, соломки бы подостлал…»
На этом балу Лермонтов был вместе с Алексеем Аркадьевичем Столыпиным, который давно любил хозяйку дома. Любовь эта, по словам князя Вяземского, превратилась в «долгую, поработительную и тревожную связь».
К этому времени относятся и воспоминания князя А. В. Мещерского, светского знакомого А. К. Воронцовой-Дашковой:
«В Петербургском обществе, в подражание обществу парижскому, впервые тогда появились львицы, или так называемые дамы высшего круга, отличившиеся в свете или своей роскошью, или положением, или своим умом, или красотой, или наконец, всем этим совокупно, а главное, множеством своих поклонников… Из всех этих дам Воронцова-Дашкова более всех заслуживала наименование львицы, если понимать это слово в том широком смысле, которое придавало ему тогда французское общество. Она не имела соперниц. В танцах на балах, которые она любила, она была особенно очаровательна… Ее красота была не классической, потому что черты ее лица, строго говоря, не были правильны, но у нее было нечто такое, неподдаю-щееся описанию, что большинству нравится более классической красоты.
Что подкупало в ней, в особенности всех ее знавших: это ее простота и непринужденность… Если добавить к характеристике графини, что она обладала редким остроумием и находчивостью, то понятно будет, что она по праву занимала первое место между молодыми женщинами петербургского общества, и этого права у нее никто не оспаривал.
Я был ей представлен на большом бале у австрийского посла приятелем моим, одним из самых усердных ее поклонников, Столыпиным (почему-то прозванным в обществе Монго) — молодым человеком редкой красоты»{602}.
Непременный участник всех затей и великосветских развлечений граф В. А. Соллогуб писал по поводу этого бала:
«Самыми блестящими после балов придворных были, разумеется, празднества, даваемые графом Иваном Воронцовым-Дашковым (мужем 23-летней Александры Кирилловны, который был старше ее на 27 лет. — Авт.). Один из этих балов остался мне особенно памятным. Несколько дней перед этим балом Лермонтов был осужден на ссылку на Кавказ. Лермонтов, с которым я находился сыздавна в самых товарищеских отношениях, хотя и происходил он от хорошей русской дворянской семьи, не принадлежал, однако, по рождению к квинтэссенции петербургского общества, но он его любил, бредил им, хотя и подсмеивался над ним. Как все мы, грешные… К тому же он страстно был влюблен в графиню Мусину-Пушкину (Эмилию Карловну, урожденную Шернваль. — Авт.) и следовал за нею всюду как тень. Я знал, что он, как все люди, живущие воображением, и в особенности в то время, жаждал ссылки, страданий. Что, впрочем, не мешало ему веселиться и танцевать до упаду на всех балах; но я все-таки несколько удивился, застав его таким беззаботно веселым накануне его отъезда на Кавказ; вся его будущность поколебалась от этой ссылки, а он как ни в чем не бывало кружился в вальсе. Раздосадованный, я подошел к нему.
— Да что ты тут делаешь! — закричал я на него. — Убирайся ты отсюда, Лермонтов, того и гляди тебя арестуют! Посмотри, как грозно глядит на тебя великий князь Михаил Павлович!
— Не арестуют у меня! — щурясь сквозь свой лорнет, вскользь проговорил граф Иван, проходя мимо нас.
В продолжение всего вечера я наблюдал за Лермонтовым. Им обуяла какая-то лихорадочная веселость; но по временам что-то странное точно скользило на его лице; после ужина он подошел ко мне.
— Соллогуб, ты куда поедешь отсюда? — спросил он меня.
— Куда?.. домой, брат, помилуй — половина четвертого!..
— Я пойду к тебе, я хочу с тобой поговорить!.. Нет, лучше здесь… Послушай, скажи мне правду? Слышишь — правду?.. Как добрый товарищ, как честный человек… Есть у меня талант или нет?.. говори правду!..
— Помилуй, Лермонтов! — закричал я вне себя, — как ты смеешь меня об этом спрашивать! — человек, который, как ты написал…
— Хорошо, — перебил он меня. — Ну, так слушай: государь милостив; когда я вернусь, я, вероятно, застану тебя женатым, ты остепенишься, образумишься, я тоже, и мы вместе с тобою станем издавать толстый журнал.