Жизнь после Пушкина. Наталья Николаевна и ее потомки [Только текст]
Шрифт:
Дежурный генерал Главного штаба граф Петр Андреевич Клейнмихель вызвал Лермонтова и сообщил ему предписание в 48 часов покинуть столицу и отправиться на Кавказ в Тенгинский полк.
Из дневника В. А. Жуковского:
«…У Уварова, у меня Лермонтов… Ввечеру у Плетнева с Левашевым. Потом у Карамзиных»{620}.
Петр Александрович Плетнев тоже оставил запись в своем журнале:
«…После
Антонина Блудова, которая, как и сестры Софья и Елизавета Карамзины, являлась фрейлиной императрицы и была дружна со всем семейством историографа, став постоянной посетительницей их салона, оставила в своих мемуарах строки, посвященные Лермонтову, достаточно хорошо зная его по великосветским гостиным:
«Вот Лермонтов — с странным смешением самолюбия не совсем ловкого светского человека и скромности даровитого поэта, неумолимо строгий в оценке своих стихов, взыскательный до крайности к собственному таланту и гордый весьма посредственными успехами в гостиных»{622}.
Вдова Поэта и прежде не раз встречалась с Лермонтовым в салоне Карамзиных, но он почему-то избегал общения с нею. Возможно, он, как и многие, находился под влиянием сплетен и кривотолков.
Она же, в свою очередь, тоже не стремилась к общению с ним, поскольку Лермонтов не принадлежал к легким и открытым натурам. Его характер был неуживчивым и сложным. По словам И. И. Панаева, Лермонтов был «…небольшого роста, имел… широкий и большой лоб, глубокие, умные и пронзительные черные глаза, невольно приводившие в смущение того, на кого он смотрел долго»{623}.
Но в эту, последнюю, встречу что-то в душе Лермонтова произошло, что-то заставило его иными глазами посмотреть на первую признанную красавицу Петербурга и увидеть в ней не только красавицу… Было в этой встрече что-то такое, что и годы спустя рождало в сердце Натальи Николаевны теплый отклик. Ее дочь, Александра Петровна Арапова, со слов матери записала впоследствии:
«…Нигде она так не отдыхала душою, как на карамзинских вечерах, где всегда являлась желанной гостьей. Но в этой пропитанной симпатией атмосфере один только частый посетитель как будто чуждался ея, и за изысканной вежливостью обращения она угадывала предвзятую враждебность.
Это был Лермонтов.
Слишком хорошо воспитанный, чтобы чем-нибудь выдать чувства, оскорбительные для женщины, он всегда избегал всякую беседу с ней, ограничиваясь обменом пустых, условных фраз.
Матери это было тем более чувствительно, что многое в его поэзии меланхолического струей подходило к настроению ея души, будило в ней сочувственное эхо. Находили минуты, когда она стремилась высказаться, когда дань поклонению его таланту так и рвалась ему на встречу, но врожденная застенчивость, смутный страх сковывали уста. Постоянно вращаясь в том же маленьком кругу, они чувствовали незримую, но непреодолимую преграду, выросшую между ними.
Наступил канун отъезда Лермонтова на Кавказ. Верный дорогой привычке, он приехал провести последний вечер к Карамзиным, сказать грустное прости собравшимся друзьям. Общество оказалось многолюднее обыкновенная, но, уступая какому-то необъяснимому побуждению, поэт, к великому удивлению матери, завладев освободившимся около нея местом, с первых слов завел разговор, поразивший ее своей необычайностью…
Он точно стремился заглянуть в тайник ея души и, чтобы вызвать ея доверие, сам начал посвящать ее в мысли и чувства, так мучительно отравившия его жизнь, каялся в резкости мнений, в безпощадности осуждений, так часто отталкивавших от него ни в чем перед ним неповинных людей.
Мать поняла, что эта исповедь должна была служить в некотором роде объяснением; она почуяла, что упоение юной, но уже признанной славой, не заглушило в нем неудовлетворенность жизнью. Может быть, в эту минуту она уловила братский отзвук другого, мощнаго, отлетевшаго духа, но живое участие пробудилось мгновенно и, дав ему волю, простыми, прочувствованными словами, она пыталась ободрить, утешить его, подбирая подходящие примеры из собственной тяжелой доли. И по мере того, как слова непривычным потоком текли с ея уст, она могла следить, как они достигали цели, как ледяной покров, сковывавший досель их отношения, таял с быстротою вешняго снега, как некрасивое, но выразительное лицо Лермонтова точно преображалось под влиянием внутренняго просветления.
В заключение этой беседы, удивившей Карамзиных своей продолжительностью, Лермонтов сказал:
— Когда я только подумаю, как мы часто с вами здесь встречались!.. Сколько вечеров, проведенных здесь, в этой гостиной, но в разных углах! Я чуждался вас, малодушно поддаваясь враждебным влияниям. Я видел в вас только холодную, неприступную красавицу, готов был гордиться, что не подчиняюсь общему, здешнему культу, и только накануне отъезда надо было мне разглядеть под этой оболочкой женщину, постигнуть ея обаяние искренности, которое не разбираешь, а признаешь, чтобы унести с собою вечный упрек в близорукости, безплодное сожаление о даром утраченных часах! Но, когда я вернусь, я сумею заслужить прощение и, если не слишком самонадеянна мечта, стать когда-нибудь вам другом. Никто не может помешать посвятить вам ту беззаветную преданность, на которую я чувствую себя способным.
— Прощать мне вам нечего, — ответила Наталья Николаевна. — Но если вам жаль уехать с изменившимся мнением обо мне, то поверьте, что мне отраднее оставаться при этом убеждении.
Прощание их было самое задушевное, и много толков было потом у Карамзиных о непонятной перемене, происшедшей с Лермонтовым перед самым отъездом.
Ему не суждено было вернуться в Петербург, и когда весть о его трагической смерти дошла до матери, сердце ея болезненно сжалось. Прощальный вечер так наглядно воскрес в ея памяти, что ей показалось, что она потеряла кого-то близкаго!
Мне было шестнадцать лет, я с восторгом юности зачитывалась „Героем нашего времени“ и все разспрашивала о Лермонтове, о подробностях его жизни и дуэли. Мать тогда мне передала их последнюю встречу и прибавила:
— Случалось в жизни, что люди поддавались мне, но я знала, что это было из-за красоты. Этот раз была победа сердца, и вот чем была она мне дорога. Даже и теперь мне радостно подумать, что он не дурное мнение обо мне унес с собою в могилу»{624}.