Жизнь после жизни
Шрифт:
Ринувшись сквозь туман, Урсула выбралась из «Русской чайной» и сломя голову помчалась по Хэррингтон-роуд до угла Олд-Бромптон-роуд, а потом, не глядя, в Эджертон-Гарденз.
Здесь она уже бывала. Здесь она еще не бывала.
Нечто скрытое от глаз, маячившее за углом, неуловимое, ловило ее саму. Урсула была и охотницей и жертвой. Как лиса. Она не останавливалась, но вдруг споткнулась, упала и разбила нос. Боль была невыносимой. Хлынула кровь. Сидя на тротуаре, Урсула мучительно плакала. Ей казалось, рядом никого нет, но мужской голос у нее за спиной сказал:
— Ох ты, не повезло вам.
Голос был знакомый. Голос был незнакомый. Прошлое просачивалось в настоящее, словно где-то образовалась течь. Или это будущее просачивалось в прошлое? Каждая из этих возможностей оборачивалась кошмаром, как будто внутренний темный пейзаж Урсулы стал явным. Изнанка стала лицом. Порвалась дней связующая нить,{201} это уж точно.
Урсула кое-как поднялась на ноги, но не смела оглядеться. Превозмогая нестерпимую боль, она помчалась дальше, еще дальше. Оказавшись в Белгравии, она окончательно лишилась сил. Здесь тоже, подумалось ей. Здесь она тоже бывала. Она никогда здесь не бывала. Сдаюсь, сказала она себе. Я не знаю, что за мной гонится, но пусть оно меня забирает. Она опустилась коленями на тротуар и свернулась клубком. Лисица без норы.
Должно быть, она потеряла сознание, потому что открыла глаза в какой-то комнате с белоснежными стенами. За большим окном виднелся еще не опавший конский каштан. Повернув голову, она увидела доктора Келлета.
— У тебя перелом носа, — сказал доктор Келлет. — Мы решили, что тебя кто-то ударил.
— Нет, — сказала она. — Я просто упала.
— Тебя нашел некий викарий и отвез на такси в больницу Святого Георгия.
— А вы-то как здесь оказались?
— Мне позвонил твой отец, — сказал доктор Келлет. — Он не знал, к кому еще обратиться.
— Ничего не понимаю.
— Видишь ли, в больнице ты безостановочно кричала. Врачи решили, что с тобой произошло нечто ужасное.
— Но это же не больница Святого Георгия, правда?
— Нет, — мягко сказал он. — Это частная клиника. Покой, хорошее питание и все, что нужно. Красивый сад. Я считаю, красивый сад творит чудеса, ты со мной согласна?
— Время не циклично, — сказала она доктору Келлету. — Время — это… новые письмена поверх старых.
— Вот как, — сказал доктор Келлет. — Обидно.
— А воспоминания подчас оказываются в будущем.
— Ты многое повидала на своем веку, — сказал он. — Это нелегкий груз. Но твоя жизнь еще впереди. Надо жить.
Он отошел от дел и больше не практикует, объяснил доктор Келлет, а сюда приехал как рядовой посетитель.
В этом санатории она чувствовала себя пациенткой с легкой формой чахотки. Днем сидела на солнечной террасе и без конца читала книги, а санитары привозили ей на тележке еду и питье. Гуляла в саду, вежливо беседовала с терапевтами и психиатрами, болтала с другими пациентами (во всяком случае, на своем этаже; буйных держали под самой крышей, как миссис Рочестер{202}). У нее в палате всегда стояли свежие цветы и ваза с яблоками.
— Это же, наверное, очень дорогое место, — сказала она Хью, когда он в очередной раз приехал ее навестить.
— Оплату взяла на себя Иззи, — ответил Хью. — Она сама настояла.
Доктор Келлет задумчиво раскурил пенковую трубку. Они устроились на террасе. Урсула подумала, что охотно провела бы здесь всю оставшуюся жизнь. В дивном равновесии.
— «Если у меня есть дар пророчества или мне доступны всякие тайны и всякое знание…» — начал доктор Келлет.
— «…или у меня такая вера, что я могу горы передвигать, а любви нет, — я ничто»,{203} — подхватила Урсула.
— Любовь по-латыни может обозначаться словом caritas. Да ты и сама, наверное, это знаешь.
— Я наделена caritas, — сказала Урсула. — Но почему вы цитируете Коринфян? Мне казалось, вы буддист.
— О нет, я ничто, — сказал доктор Келлет. — И одновременно — все, — добавил он (по мнению Урсулы, слишком лапидарно). — Только вот вопрос: в достатке ли у тебя?
— В достатке ли — чего? — Она утратила нить беседы, но доктор Келлет занялся своей трубкой и не ответил.
Как раз в это время подали чай, и разговор прервался.
— Шоколадный торт получается у них отменно, — сказал доктор Келлет.
— Поправила здоровье, медвежонок? — Хью бережно усаживал ее в «бентли» — он приехал за ней на машине.
— Да, — сказала она, — полностью.
— Вот и славно. Поедем домой. Дом без тебя — не дом.
Столько драгоценного времени потрачено впустую, зато теперь появился план, думала она в Лисьей Поляне, лежа в своей постели. Для осуществления этого плана, конечно, требовался снег. Серебряный заяц, танец зеленых листьев. И кое-что еще. Немецкий язык, а не латынь с древнегреческим, затем курсы стенографии и машинописи, не помешают и начатки эсперанто — на тот случай, если утопия сбудется. Вступить в местный стрелковый клуб, подать заявление на какую-нибудь конторскую должность, немного поработать, скопить денег — как заведено. Не привлекать к себе внимания, следовать совету отца, пока еще не высказанному: «Не высовывайся и не светись». А потом, когда она подготовится, ей вполне хватит средств, чтобы жить дальше, в самом сердце зверя, из которого нужно вырвать черную опухоль, что росла с каждым днем.
А в один прекрасный день она пройдет по Амалиенштрассе, остановится у фотоателье Гофмана, поглазеет на выставленные в витрине «кодаки», «лейки» и «фойхтлендеры», откроет дверь — и звон колокольчика сообщит о ее появлении девушке за прилавком, которая, вероятнее всего, скажет Guten Tag, gn"adiges Fr"aulein или Gr"uss Gott, потому что в тридцатом году люди еще будут говорить Gr"uss Gott и Tsch"uss, а не рявкать при любом удобном случае: «Хайль Гитлер!», вскидывая руку в нелепом салюте.