Жизнь против смерти

Пуйманова Мария

— А может, ты просто так сказал, чтоб отвязаться?

Станислав строго поглядел на него.

— Я был бы тогда настоящим негодяем, Митя.

Вечером Станислав встретился с Анделой. Ее не удивило, что Тоник на родине, а не за морем, — она знала об этом. Ведь именно Буреш послал ее тогда предупредить, чтобы Митю увезли из Праги. Но она ничего не сказала об этом Стане, даже после того, как они сблизились, — зачем ему лишнее беспокойство! Чем меньше человек знает, тем для него и для дела лучше. Жених и невеста посовещались, и в тот же вечер один из надежных железнодорожников ночным поездом отправился в Улы предупредить своих людей в резиновом цеху.

Там он узнал, что Буреша уже нет в Улах. После той ночи, когда немецкий

эшелон с боеприпасами взлетел на воздух, в Улах начались повальные аресты, и Буреш исчез. Может быть, он перешел границу и присоединился к повстанцам в Словакии. А может быть, попался. Неизвестно. Семья, в которой он жил, тоже, говорят, скрылась. Когда гестаповцы пришли за ними, домик у леса был уже пуст.

АВТОБУСЫ КРАСНОГО КРЕСТА

Никто не прислушивается с таким волнением к зову весны, как заключенные. Их волнует каждый порыв южного ветра, колеблющий светомаскировку на окнах, их трогает самая чахлая травка, пробивающаяся среди камней. Узницы, весь путь которых по жалкому лагерному двору был ограничен расстоянием от барака до пошивочной, вдыхая запахи весны, грезили о великом будущем и предавались смелым надеждам. Люди, лишенные свободы, замечают вещи, мимо которых они равнодушно пройдут в обычной жизни. Узники одновременно и апатичнее и восприимчивее свободных людей. Сырость, собачий холод или адская жара — все это как-то подходит к тюремной обстановке. Зато весной… весной каждое живое существо предъявляет свое право на счастье. Даже у старой Галачихи в Равенсбрюке было такое чувство; что же говорить о молодых — Блажене, Мильче и Кето!

Мильче не так-то плохо! Ее водят работать на завод Сименса, и ей удается видеть много интересного. На заводе работают мужчины всех национальностей, там говорят на французском, польском, сербском, норвежском, голландском языках — Вавилон, да и только! Рабочие постоянно сообщают друг другу то подлинные, то фантастические новости с фронта, и Мильча приносит их в лагерь, а иногда, кроме новостей, еще и что-нибудь съестное. Она нравится одному бельгийцу, и тот тайком подсовывает Мильче шоколад, подарил ей круглое зеркальце и расческу. Боже, как не хочется уходить вечером обратно за колючую проволоку, в то время как «тотальники» ведут своих девушек развлекаться!

— Ах, девушки, — вздохнула Мильча, — знали бы вы, что я сегодня видела! Вот была красота!

— Ну что, говори.

— Шли мы… — начала Мильча таинственным тоном, каким рассказывают детям сказку, в которой будет много неожиданностей. — Шли мы мимо одного дома, и там было освещено окно. Понимаешь, как раз перед самыми сумерками. В окно видна маленькая стеклянная люстра, и занавесочки колышутся, а хозяйка в розовой блузке ходит по комнате. Все как на ладони! На стенах висят картины, часы, книжная полка, а на столе постелена белая скатерть, и на ней — цветы в голубой вазе…

— Нашла чему умиляться! — сурово сказала Блажена. — Кто знает, из какого дома они унесли все это, уморив хозяев в газовой камере.

— Скоро все это у них разнесут в щепы, — согласилась Галачиха. — Теперь уж недолго ждать.

— Оставьте вы ее, — примирительно заметила Ева Казмарова. — Она ведь у нас молоденькая и еще дурочка, верно, Мильча?

Мильча зарделась.

— Да я только так, — сказала она виновато. — Наверно, приятно жить в такой комнате. Я себе этого уже и представить не могу.

— Будут и у нас снова комнаты, — вмешалась Кето. — Еще лучше, чем были. Все будет. Но чехи — нетерпеливый народ, я их знаю.

Грохот и гудки проезжающих поездов — ах, как хорошо они были слышны в лагере Равенсбрюк! Этот шум был теперь тоже иной, весенний. Когда же мы наконец сядем в поезд и поедем домой? Уже третью весну встречает Блажена в лагере! Но нынче что-то меньше проходит поездов, и идут они осторожнее, чем прежде.

Когда Блажена работала в ночную

смену, ей страшно хотелось, чтобы была воздушная тревога. Мать, правда, волновалась, — ведь она в бараке, а дочь в цеху, не лишиться бы дочери! Рев сирен наэлектризовал Блажену. Уу-у, уу-у! Свобода не поет соловьиным голосом, это Блажена уже знала. Рев сирен был хриплым предрассветным петушиным пением. Уу-у, уу-у! Узницы нарочно прикидывались перепуганными, чтобы усилить панику среди нацисток. Эсэсовки безумно боялись налетов. Избить изголодавшуюся, слабую, как муха, узницу — на это у них хватало духу, а вот перед советскими летчиками они пасовали. Всюду сразу тушили свет — и прощай тюремная дисциплина! Узницы кидались к окнам, распахивали рамы, свежий воздух лесов и озер проникал в барак, как привет издалека, и девушки жадно вдыхали этот воздух, высунувшись из окон и слушая гул самолетов. Высоко над их головами проносились вестники свободы.

Работа на заводе шла с перебоями. Третья империя разваливалась. Русские вошли в Братиславу. Девочки, они уже в Вене! Осаждают Баутцен! Идут на Берлин! Мильча с восторгом приносила всё новые вести. Дисциплина на заводе трещала, как лед на мекленбургских озерах, и Мильча сейчас занималась тем, что из отходов металла вытачивала игрушки для детей мастеров. Наступила весна, у Блажены были именины, Кето подарила ей платочек, полученный в обмен на ломоть хлеба. Незадолго до пасхи узницы устроили в бараке генеральную уборку и, когда белили стены в бараке, припрятали немного мела, чтобы перед самым праздником начистить свои башмаки на деревянной подошве. Была весна, но лагерное начальство стало свирепее, власть тьмы не хотела сдаваться: еще в страстной четверг в газовую камеру отправили семнадцать обессилевших женщин.

Крематорий в Равенсбрюке работал с полной нагрузкой; запах горелых костей, кожи, волос разносился далеко по округе, смешиваясь с весенними ароматами, напоминавшими о далях, о надеждах и их свершениях…

Было утро страстной пятницы. Из окна цеха Мильча вдруг увидела великолепный автобус кремового цвета. Он приближался, громадный, новый и ослепительный на фоне серых красок и пятен камуфляжа. Да не один, а несколько! При виде их вспоминались беззаботные туристы в Альпах, комфортабельные международные отели, безупречная чистота.

— Да ведь это Красный Крест, девчата! Видите белые флажки? Неужто уже мир?

Женщины бросили работу и устремились к окнам. Было на что поглядеть. На радиаторах автобусов развевались белые флажки, и шли эти машины в сторону лагеря. В кабине сидели шоферы в скромной синей униформе и медсестры в шапочках и ослепительно белых халатах. Видны были удобные сиденья, обтянутые светлой кожей. Автобусы были пусты.

Можете себе представить, как шла работа в цехе все утро? Узницы чувствовали себя как на иголках. В полдень в цех вошла Ворона со списком в руке и что-то сказала мастеру. Он остановил машины, чтобы не было лишнего шума. Ворона стала вызывать узниц по номерам. В проход между станками выходили одни норвежки.

Ворона отвела их в контору, там выстроила в ряд и приказала:

— Поднимите юбки выше колен.

Женщины подняли длинные безобразные арестантские платья, и Ворона, переходя от одной к другой, отступала на шаг, прищурясь осматривала ноги, потом ощупывала их — нет ли отеков.

Узницы были в замешательстве. Одним из приемов лагерной системы, направленной на то, чтобы постоянно чем-нибудь мучить или изводить узников, было вечное секретничанье. Заключенным никогда не объясняли, что с ними делают и почему. Можно было только догадываться. Что сейчас выгоднее — оказаться больной или здоровой? Здоровой, здоровой, лишь бы не быть слабой и ненужной, ведь таких отправляют в газовую камеру! Правда, «нордическую расу» не истребляют в газовой камере… Но кто же нужен Красному Кресту? Больные или здоровые? Отбор был как-то связан с кремовыми автобусами, все чувствовали это, и в лагере нарастало возбуждение.