Жизнь против смерти
Шрифт:
К вечеру советский офицер сказал ему:
— Мама тебя будет ждать к ужину. Беги-ка домой.
Митя опять изумился, что этот герой может думать о таких заурядных вещах, и энергично запротестовал. Под конец он всем изрядно надоел, солдаты дали ему гармонику, посадили в восьмитонку и отвезли домой.
Митя, не раздеваясь, свалился на постель и сутки проспал богатырским сном. Когда к вечеру он проснулся, глаза у него были еще припухшие после двухдневного бодрствования.
В дверь постучался человек с автоматом (звонок в эти дни испортился и бездействовал).
— Живет еще тут пани Гамзова?
— Папа! — воскликнул Митя и кинулся к отцу, — Ты сбрил бороду! А я вчера ездил с красноармейцами!
Антонин Буреш снова стал гладко выбритым Тоником Скршиванеком. Митя сразу узнал отца. А вот отец, не будь он уверен в правильности адреса, не сразу узнал бы своего сына в этом рослом мальчике. В последний раз он видел его три года назад, еще с Еленой, на своей нелегальной квартире в Либени, незадолго до «гейдрихиады», перед тем как покинул Прагу. Да, дети растут и меняются.
— У него только сегодня такие припухшие глаза, — твердила Нелла, словно извиняясь перед Тоником, что сдает ему сына не в полном порядке.
Встреча с зятем после нескольких лет разлуки потрясла Неллу. Как она ему обрадовалась. Ведь она любила Тоника как сына. Но к радости примешивалась и грусть: рядом с Тоником ей все время виделась Елена. За время разлуки не стало двух членов семьи и произошло так много тяжелых событий, что Тоник и Нелла чувствовали: при первой встрече трудно говорить о самом главном. Поэтому они ухватились за мелочи.
— У вас звонок не действует, — сказал Тоник. — Дайте-ка я починю.
— Оставь, не сейчас. Пойди-ка поешь.
Но Тоник положил автомат в передней и пошел проверить пробки. Митя, который хвостом ходил за отцом и рассказывал ему все, что знал о красноармейцах и о восстании, куда-то исчез, и его не стало слышно. Вдруг грянул выстрел. Нелла упала в кресло, у нее подкосились ноги.
Не пострадал ли кто-нибудь? К счастью, никто. Пуля ударила в потолок, оставив там дырочку. Скршиванек по привычке оставил автомат на боевом взводе, а Митя не удержался от искушения подержать автомат в руке и рассматривал его так долго и подробно, что тот выстрелил «сам собой». В оправдание Мити надо сказать, что он привык иметь дело с незаряженными ружьями. И вот ему все-таки довелось выстрелить, хоть и после восстания.
Пришли Станислав и Андела со Староместского рынка. Еще вчера днем русские ликвидировали там последних гитлеровцев. Станя и Андела поражались бесстрашию советских воинов. На крыше углового дома было пулеметное гнездо. Советский автоматчик хладнокровно остановился на другой стороне улицы и обстрелял пулеметчика… Староместская ратуша сожжена и разрушена: нет ни башни, ни балкона. Но все это будет приведено в порядок, уверял Станя, а их свадьба с Анделой состоится на днях!..
Все сидели за столом и разговаривали до поздней ночи. Скршиванек рассказал, как он устроил свой отъезд в Америку. Прежде всего он официально продлил старый американский паспорт. В самом начале протектората, еще до того как Америка вступила в войну с Германией, гитлеровцы разрешали американским подданным отъезд в США. Правда, это стоило немалых неприятностей. Тоник усиленно хлопотал, чтобы немцы знали, что он рвется уехать… Да, да, Нелла помнит, как все было: Тоник купил себе в Пражском бюро путешествий билеты до Гамбурга и на пароход трансатлантической линии «Bluestar-line». Но с этим билетом и с паспортом Тоника уехал другой человек, а Тоник поселился у одной женщины в Либени. Елена и Митя иногда навещали его там…
Бабушка и Барборка принялись хвалить Митю за умение хранить тайну, хотя перед тем ему изрядно влетело от них за выстрел из автомата.
— Ну, а как же письмо из Чикаго? — поинтересовалась Нелла.
Очень просто: Тоник написал это письмо в Праге, а товарищ, который уехал с его паспортом, опустил его в Чикаго.
Митя рассказал
Тоник и двое рабочих с Вальтровки вернулись из партизанского отряда, действовавшего в Моравии; теперь он снова начнет конструировать авиамоторы для республики.
— Только пусть больше никогда не будет войны, — глубоко вздохнула Нелла. — Пусть всегда будет мир.
— Мир надо охранять, — заметил Тоник, а Станислав и Андела, притулившиеся в углу дивана, с жаром поддержали его.
Митя не сводил глаз с отца, который был ему как-то непривычен, и ловил на лету все, что тот говорил.
— Глаза у него уже не опухшие, — заметила Нелла, кивнув на Митю.
— Вылитая Елена, — сказал Тоник.
Ему вспомнилось, как маленькому Мите попала в глаз соринка, когда они подъезжали к Праге, возвращаясь из Советского Союза, и как Елена принаряжала сына, чтобы похвалиться им дома перед своими. Это воспоминание взволновало Тоника. Он встал, отошел от стола и уставился в окно, хотя на улице было совсем темно. Прага блаженно спала под защитой Красной Армии.
— А Елена была похожа на отца, — сказала Нелла, ревниво оберегавшая память Гамзы.
— Папа, знаешь, что сказал Божек? — вспомнил Митя. — Что в школах будут учить про дедушку.
Но папа не знал, кто такой Божек, и пришлось объяснить ему все сначала, так что разговорам не было конца. Мите давно пора было спать, но как пошлешь в кровать мальчика, который бодрствовал все дни восстания — хоть и не выстрелил ни разу (об этом Митя умолчал) — и после стольких лет разлуки увиделся с отцом?
Ах, пражские встречи!
Представители шахтеров и металлургов в народном самоуправлении позаботились о том, чтобы в Бранденбург были посланы автобусы за женщинами из Лидиц. Блажена и ее землячки распрощались с обитателями лесного лагеря, поблагодарили всех — и русских и чехов, — сели в автобусы и отправились на родину. Но почему мужчины из Саксенгаузена прослезились, расставаясь с нами, неужто они нас так полюбили? Сердце Блажены сжималось от боязни, сердце Блажены наполнялось надеждой, а за окном автобуса бежали поля и леса, мелькали развалины и отрадные глазу цветущие лужайки. Автобусы пересекли границу у Цинвальда: большая часть пограничников была из Кладно. Но почему-то никто из них ничего не знал о лидицких мужчинах и детях; сколько лидичанки ни спрашивали, так они ничего и не узнали. Встречали их с музыкой, играли чешский гимн. К чему такая торжественность? Во время гимна некоторые кладненские пограничники почему-то отходили к лесу и возвращались с покрасневшими глазами. Наконец автобусы въехали в Кладно. На площади снова митинг и музыка. Блажена была сама не своя, она не могла устоять на месте, не могла удержаться от вопросов. Лидичанки нетерпеливо спрашивали наперебой: «Что, мужчины еще не приехали?», «А где они сидели, не знаете?», «А что с детьми?», «Что с детьми?», «Нет, мы не хотим оставаться в Кладно, мы хотим домой, в Лидице. Мужья нас и там найдут».
Наконец пришлось сказать женщинам, что мужей у них нет, детей нет, дома тоже нет, что Лидице больше не существуют. «Ваших детей мы разыскиваем в Польше и в Германии, но мужья никогда уже не вернутся домой. В Кладно для вас приготовлено жилье, идите отдыхайте с дороги».
Ошеломленные женщины с трудом осознавали, что все они, сколько их тут есть, — вдовы, матери без сыновей, дочери без отцов, сестры без братьев, девушки без милых. Из жителей Лидиц нет в живых ни одного мужчины, остались только женщины, что стоят тут, на площади в Кладно, и ни за что не хотят отойти от автобусов, которые их везли, но не довезли до дому…