Жизнь-река
Шрифт:
В двенадцатилетнем возрасте вместе с двоюродным братом Петькой Цыганковым сколотил из фанеры какое–то подобие модели корабля. Мы даже название ему дали: «Броненосец Потёмкин». Сажали на «броненосец» кота и отправляли в плавание на то самое озеро талой воды. Деревянное, грубо сколоченное плавсредство с мяукающим пассажиром на борту, подгоняемое ветерком, благополучно доплывало до берега. Кот, задрав хвост, пускался наутёк, а мы покатывались со смеху.
Сделал резиномоторную модель бронекатера. Заготовки и чертежи для него получил через Посылторг. Хорошая была модель, красивая, в школу на выставку отдал её. Там и осталась.
Для таких занятий времени не доставало. Придя из школы, наскоро пообедав, одевался потеплее, выходил во двор и брался за лопату, лом, метлу. Лишь только принимался за работу, приходили немецкие друзья: братья Артур и Витька Кольмай. Немцы в ту пору жили в Боровлянке не то, что бедно — влачили жалкое существование. В землянках, в лачугах вместе с курами, телятами, овцами. Грязь, холод, голод, болезни — непременные атрибуты нищенской жизни сопутствовали им в те годы. Высланные в начале войны из Поволжья, как неблагонадежные, немецкие семьи были брошены на произвол судьбы на совершенно голые места в Сибири, Казахстане, на Дальнем Востоке. До конца пятидесятых годов за ними присматривали комендатуры. Сосланные немцы не имели паспортов и гражданства. Не могли без разрешения коменданта отлучаться за пределы места жительства. Со временем эти трудолюбивые, добросовестные люди, аккуратные и законопослушные, уравненные со всеми в правах, стали надёжной опорой во многих колхозах и совхозах. Отстроили хорошие дома, завели хозяйства, обособились немецкими улицами, сёлами, районами. Традиционно немецкие усадьбы отличаются чистотой и порядком в своих домовладениях. Когда немцам разрешили выезд в Германию, большинство из них не поехали на родину предков. Приросли корнями к России, к тем местам, где, не жалея сил, проливали пот на полях и огородах, на лугах и в окрестных лесах. Они полюбили сибирскую землю, обрусели. Немецкая молодежь, большей частью, не зная родного языка, без акцента говорит по–русски. Лишь фамилии напоминают сегодня о немецком происхождении. У многих немцев сейчас есть то, чего нет у многих русских: коттеджи, дорогие автомобили, богатая недвижимость, счета в банках и важные государственные должности. А тогда…
Братья Кольмай у себя дома, кроме картошки, брюквы и ржаных лепёшек, ничего лучше не ели. Я забегал в дом, набивал карманы пирогами, рафинадом, выносил буханку пшеничного хлеба. Мягкого, душистого, испеченного матерью в русской печи. Нырял в погреб, доставал горшок с маслом, намазывал толстые ломти. Они были голодны, но виду не подавали. Скромно отводили взгляды от горшка с маслом, от комков сахара, выложенных на чистый снег. Терпеливо ждали, деловито перевязывая метлу потужее, набивая на лопату черенок, натачивая топор. Я приглашал их. Они не сразу, а выждав какое–то время, стесняясь, подходили, молча брали бутерброды и сладости, неторопливо ели. Никогда не выпрашивали дать ещё, не вымогали, не хитрили.
Закончив трапезу, братья принимались за работу. Не рядились, кому, что делать, а добросовестно чистили стайки. На санках вывозили в огород навоз. Таскали с речки воду на коромыслах. Гоняли скотину на водопой к проруби, которую сами же и продалбливали, очищали от льда. Пилили и кололи дрова, заносили поленья в дом. Раздавали пойло телятам и овцам. Артур доил корову, я и его брат сгребали во дворе снег, подметали мусор в стайках и конюшне. Раскладывали по яслям сено, намешивали пойло свиньям, насыпали в кормушки зерно курам и гусям. Разумеется, я работал наравне с ними, и я никогда не просил их помогать мне. Братья Кольмай приходили сами, и конечно, я радовался, что не одному мне управляться по хозяйству.
После работы мы растапливали печь, заправляли лампу керосином и варили картошку с мясом. Дома у нас было вдоволь свинины, баранины, говядины, курятины и гусятины. Полно было дичи: зайчатины, мороженых тушек рябчиков и тетеревов. Зажигали керосинку. Я садился за уроки. Артур и Витька школу бросили еще в третьем классе. Они листали мои учебники, смотрели картинки в журналах «Крокодил», играли в шашки. Пили чай со смородиновым вареньем, с пирожками, с ватрушками. Тихо и молча уходили перед возвращением с работы отца и матери.
Не помню, чтобы родители похвалили меня за проделанную работу. Усталые, продрогшие, они находили причину выразить недовольство.
— Генка! Лодырь! Опять забыл воды нагреть для умывания! И бересты не надрал, лучинок не заготовил… Как утром печку растапливать? — кричала мать. — В доме не подмёл. Постель не прибрал. Девчонкам кашу не сварил. Молоко не вскипятил. И чем только занимался, лентяй? Переломился бы из печки золу выгрести, тарелку вымыть за собой? Или картошки из погреба достать?
— Генка! Почему топор не прибрал? — слышался с улицы голос отца. — Наледь на крыльце наказывал сдолбить? Не сделал! Дармоедом растешь, оболтус! Смотри у меня!
Выслушав обидные упрёки с обзывательствами, получив подзатыльники, забирался я на русскую печь. Устраивался на валенках, рукавицах, телогрейках и мечтал. О чём? О море, конечно, о кораблях, о дальних странах и плаваниях. «Вот вернусь в Боровлянку, — думалось мне, — в морской форме, как Мишка Захаров, тогда посмотрим, какой я оболтус! А ещё лучше приехать домой морским офицером! С кортиком! Или в капитанской форме с нашивками на рукавах, с «крабом» на фуражке». Так мечтал я и засыпал под мурлыканье рыжего Васьки и трехшёрстной Мурки. Но это зимой…
Летом начиналась настоящая каторга. Летние, так называемые «каникулы», я ненавидел лютой ненавистью. Лета, мальчишеских деревенских забав, ребячьей свободы я не видел. Утром, лишь только начинало светать, мать поднималась ко мне на чердак по скрипучей лестнице, жалобным, просящим голосом тянула:
— Геночка, сыночек, вставай…
Как противна была эта приторно–ласковая, сострадальческая просьба, как ненавидел я деревенскую необходимость вставать в такую рань и тащиться по росе в лес! Моей обязанностью было взять уздечку и отправиться на поиски пасущейся лошади. Пригнать её и запрячь в телегу. Я надевал набухший от сырости дождевик, обувал сапоги–кирзачи. На голову набрасывал — быстро, чтобы не просыпать, кепку с овсом. Совал в карман краюху хлеба с солью — лакомство для Волги.
На рассвете найти лошадь в лесу легко. Далеко в белесом тумане слышен звон колокольчиков, подвязанных к шеям лошадей. Идёшь на эти мелодичные звуки напрямки через кусты и заросли, через густой осинник или конопляное поле. К слову сказать, в те годы дуриманством — наркоманией — не страдали. Коноплю для курения не тёрли в ладонях. Большие массивы прекрасной масличной культуры плотной стеной преграждали путь. Из конопляных зёрен давили масло, готовили халву, жмых, из стеблей этого полезного растения получали пеньку. А как вкусны жареные зёрна конопли! Преодолеть конопляное поле, не заблудившись среди высоких и пахучих стеблей, особенно, в пасмурную погоду, нелегко. Но есть тракторные борозды. Они выведут на край конопляных джунглей. Однажды, в поисках Волги, чтобы сократить путь, я отважился пройти сквозь такое поле, надеясь на такие борозды, и заблудился. Тракторист напахал их кругами, и я, не видя перед собой ничего, кроме густых зарослей выше моего роста, целый день плутал по полю. Шел по бороздам, пересекал их, но конца и края поля не находил. Усталый, промокший под моросящим дождём, с плачем раздвигал высокие стебли, уже не надеясь выйти из них. Я старался идти прямо, но борозды сбивали меня с взятого направления и я кружил, кружил… Как знать, сколько бы ещё я блудил, если бы не услышал знакомый мне звон колокольчика? В отчаянии я ломанулся сквозь строй высоких и крепких стеблей на этот звук и неожиданно выскочил их них. Передо мной расстилался просторный луг, и в конце его мирно паслась моя буланая монголка. Я привёл её домой уже в сумерках, за что получил хорошую нахлобучку.
— Где тебя черти носили, оболтус? — распалялся отец. — Вот всыплю, так узнаешь, как болтаться по лесу, бездельник!
Вернусь, однако, к виновнице моих частых блуканий по лесу — буланой монголке по кличке Волга. Проспишь, поленишься встать на заре, и взойдёт солнце. Забившись от комаров и жары в куст шиповника, лошадь будет стоя дремать, отгоняя хвостом надоедливую мухоту. Встряхнёт головой, звякнет колокольчиком и замрёт надолго. Успеет ухо уловить, в какой стороне бряцнуло, звякнуло, тенькнуло — повезло тебе. Нет — будешь часами бродить, бить ноги по косогорам, проклиная жить–бытье, лошадь, жаркую погоду, проклятую деревню, комаров и всхлипывать от жалости к самому себе. А увидишь её, родную, желтеющую буланым боком в зелёной листве, душа радостью переполнится. И вот уже Волга бежит навстречу, рвёт с головы кепку, требуя овса, берёт с руки хлеб мягкими бархатными губами. Надеваю на нее уздечку, подвожу к пню и взбираюсь на гладкую округлую спину лошади. Волга недовольно щерится, тянется зубами к моему сапогу, пытаясь куснуть, получает оплеуху и послушно трусит домой. Я запрягаю её в телегу, жду распоряжений отца. Хотя и без него знаю: если идёт дождь или пасмурно — в лес поедем. Будем делянки и просеки нарезать, деревья для домашних построек пилить, тонкий осинник на жерди рубить. Или траву косить, курилки для путников устраивать, сучья в лесу собирать и сжигать. Веники вязать для бани, для косуль, навешивать их на жердях. А если солнце с утра палит, знойный день намечается, тут без напоминаний ставь большие молочные бидоны на телегу и поезжай к реке. Сбегай к ней по тропинке раз сорок с ведром. Туда с пустым, обратно с полным. Влезь на телегу, вылей, стараясь не пролить, в бидон, спрыгни и бегом к реке. Потом вожжи в руки и в гору. Жилы на бёдрах лошади напрягаются, мускулы под кожей перекатываются. Мне всегда её жалко было. Ездил без кнута, или, как у нас говорили, без бича. Отец ругал меня: