Жизнь-река
Шрифт:
Мы не были испорчены влиянием города. Не выражались нецензурно. Не курили. Не засоряли речь блатными словечками: «ништяк, нормалёк, без базара, круто, продвинутый, тащусь, типа, всё пучком, делать бабки, лохануться, навариться» и прочими нынешними вульгаризмами.
Играя в войну, мы подражали героям: партизану Константину Заслонову, разведчику Николаю Кузнецову, лётчику Валерию Чкалову, моряку Евгению Никонову, пехотинцу Александру Матросову и другим славным сынам Отечества. Начитавшись романов, насмотревшись фильмов о полководцах и флотоводцах, гордились победами русского оружия, мечтали о подвигах. Мы росли патриотами советской Родины.
Наигравшись, забирались на сеновал к Витьке Медведеву и до поздней темноты строили планы, брали в пример идеалы.
— Я, пацаны, больше всего люблю книги про древнюю историю. Археологом стану. Буду всякие клады искать, раскопки древних городов делать, — делился сокровенными мечтами Витька Медведев.
— А я моряком. В дальних странах побываю, мир посмотрю. И еще мне форма морская нравится, — живо загорался я своей мечтой.
— Машинистом электровоза буду. Поезда буду водить, — высказывал свою мечту Генка Колегов.
— А ты что молчишь? Кем хочешь стать? — допытываемся до Шурки Кульги. Тот молчит, вздыхает:
— Не знаю, пацаны. Учусь, сами знаете, не очень… Куда мне без десятилетки? В горно–промышленное училище поеду на шахтёра учиться. Там, говорят, парашютная секция есть. В армию пойду. В воздушно–десантные войска. Дальше видно будет…
— Эх, скорее бы школу закончить!
— Да-а…
Витька Медведев питал ко мне искреннюю симпатию. Наверно, потому, что наши интересы совпадали. Мне нравился этот мальчишка. Сдержанный в разговоре, начитанный, тактичный, аккуратный, я бы даже сказал: интеллигентный. В том возрасте я не задумывался о благовоспитанности школьного товарища и деревенского друга Вити Медведева. Просто дружил с ним. Его авторитет был для меня непререкаемым. Мы беседовали о прочитанных книгах, о спортивных достижениях наших рекордсменов, о космосе, об оружии и ещё о многом другом. Говорили, конечно, о взаимоотношениях полов, о любви мужчины и женщины. Без пошлых и хамских слов. От него, своего детского друга я получил первые уроки нравственности. Он первым дал прочитать затрёпанный томик с непривлекательным, как мне показалось вначале, заголовком «Тихий Дон». Я читал эту книгу взахлёб, испытывая разные, неизвестные мне прежде чувства. Переживал их вместе с героями романа. «Борьба за огонь», «Удар и защита», «Пармская обитель», «Граф Монте—Кристо», «Три мушкетёра», «80000 лье под водой» — далеко не все книги, предложенные мне для чтения моим боровлянским другом. Знакомство с ними расширило мой кругозор, укрепило тягу к литературе, предопределило дальнейшую жизнь. Вот уж действительно: «С кем поведёшься, от того и наберёшься!» — гласит народная мудрость. Мне везёт на встречи с хорошими людьми, от которых веет теплом, приветливостью, широтой души, знаниями, стойкостью характера, убеждённостью в правоту дела, честностью, стремлением служить вере православной и Отечеству. И первым среди них на моём жизненном пути стал скромный боровлянский мальчишка Витька Медведев! Будущий известный учёный–археолог, доктор исторических наук, профессор.
Детские отношения с Генкой Колеговым носили иной характер. Мы были закадычными друзьями, но Генка отличался от Витьки неискренностью, артистичностью, неестественностью. Не был самим собою. Изображал из себя надуманного героя, рыцаря, знатока политических событий. Любил рассуждать о культе личности Сталина, о партсъезде, о дружбе с Китаем, о проблеме перенаселённости в этой стране. Знал фамилии известных киноартистов, советских и зарубежных политических деятелей. Он бравировал словечками «партбюро», «компартия», «секретарь ЦК КПСС», «Пленум ЦК» и другими подобными терминами. Тем самым Генка как бы незримо проводил грань между мной — сыном лесника, и между собой — сыном директора боровлянского маслозавода, членом Тогучинского райкома партии. Звание капитана запаса, два ордена Красной Звезды его отца возвышали Генку в моих глазах, давали право держать себя немного заносчиво, с чуть заметным высокомерием. Генка Колегов был организатором шаловливых проделок, приключенческих игр с непременными зашифрованными записками, таинственными указателями «кладов», ночными вылазками на «шкоду». В случае провала «тайной операции», когда «шкода» становилась предметом обсуждения в учительской, мой тёзка отличался необыкновенной способностью остаться в стороне, непричастным к шалости. И виноватым всё время оказывался простоватый Генка—Гусак, сын лесника. Отца вызывали в школу. Он отказывался по причине занятости, и в учительскую шла моргать глазами мать.
— Эх, ты, простофиля! — возмущалась она, возвратившись из школы. — Вместе с Колеговым притащили в класс кота! И уж, наверняка, директорский сынок подбил тебя на эту пакость. Скажешь, не так?
Я угрюмо сопел, в душе сознавая, что так оно и было. Колегов предложил устроить переполох с котом на уроке английского. Я согласился. Притащили кота в класс вместе, а выпустил я. Мне и отвечать пришлось. Колегов, вроде, ни при чём оказался.
Ещё один приятель из нашей деревенской компании — Шурка Кульга–первый. У него двоюродный брат был и тоже Шурка Кульга. Чтобы не путать братьев, их так в деревне и звали: Шурка Кульга — первый и Шурка Кульга–второй.
Отец Шурки Кульги–первого погиб на фронте. Шурка рано познал труд в колхозе и на своем жалком подворье. Учился Шурка плохо по причине частых пропусков занятий: подменял мать на ферме. Талантов, стремлений к знаниям не проявлял. Желания читать книги не испытывал. Любил охоту, рыбалку, ходить в лес за грибами и ягодами. В огороде за баней Шурка соорудил нечто, похожее на турник. Каждый день накачивал на нём бицепсы. Его самой заветной мечтой было как можно скорее уйти служить в армию — самый надёжный способ вырваться из колхоза. Из беспросветной нищеты. Единственной возможностью покончить с каторжной, грошовой работой за «трудодни». Шурка был честен, смел, добродушен, всегда готовый снять последнюю рубаху и отдать товарищу. У него было ружьё системы Бердана. Мы с ним бродили по колкам, бабахали в зайцев, чаще всего возвращаясь домой без добычи.
Вчетвером мы устраивали дуэли на развалинах старого маслозавода, сражаясь деревянными шпагами. Витька, мудрый и рассудительный, был Атосом. Крепыш и добряк Шурка становился Портосом. Мне, романтику–воздыхателю, доставалась роль Арамиса. Самолюбивый и артистичный Генка Колегов, разумеется, изображал из себя д, Артаньяна.
В ночь на Старый Новый год, по дурацкой традиции творить безобразия, мы воздвигали посреди улицы баррикаду из саней, утащенных с колхозного двора. Снимали ворота с заборов и уносили в чужие дворы. Подпирали двери учителям. Втыкали брёвна в проруби. Натаскивали на крыльцо магазина всякий хлам: обручи, тележные колёса, битые чугуны, рваные хомуты. Навешивали на изгороди дырявые вёдра, банки. Разваливали поленницы дров, а круглые чурки выкатывали из оград на улицу. Чья–то стылая простынь, вывешенная после стирки на мороз, поднималась вместо флага на высоком шесте. И помирали со смеху, представляя, как выйдет утром из хаты бабка Палашка и увидит у себя во дворе телегу с задранными вверх оглоблями! Или чужую деревянную лохань, полную застывшей в лёд воды.
Проделки эти сейчас ничем как хулиганством не назовёшь. Тогда же никто из взрослых не делал из них трагедии. Понимали: сами такими были. Ну, пошалила детвора малость. Не морды друг дружке по пьянке били. Не воровали, не грабили. Подрастут — остепенятся. Утром боровлянские жители, недовольно побурчав, принимались разгребать завалы. Никто из них не сомневался, чьих рук были проказы. Кто–нибудь при встрече, хмурясь, говорил отцу:
— Григорий Зиновеич. Ты скажи пацанёнку–то… Пошто в прорубь пихают всякую ерунду? Ишь, удумали! По утряне лошадей погнал поить, а покудова обдолбил сани, в прорубь затолканные, скотина на морозе стояла. Нехорошо, ить… Бабу Матрену подпёрли, перепужали старую до смерти…
Отец приходил домой, подзывал меня, давал подзатыльник.
— Ты что творишь, оболтус? Матрёна чуть дуба не дала! Ну, подпёрли… Ну, постучали… На хрена дым ей в сени пускали? Ведь старуха подумала, что дом горит, такой вой подняла! Думай башкой!
— Сам рассказывал, как вы умершего деда с лавки сняли, и пока старухи рядом с покойником спали, в угол, к стенке его прислонили. То пострашнее, небось, учудили вы…
— А-а, — засмеялся отец. — Бабки тогда с перепугу здорово обделались… Ладно, ступай. И не сметь в прорубях пакостить!
Той же компанией мы восседали за свадебным столом, дружно уплетая остатки пиршества в неприглядной избе Шурки Кульги–первого. Его сестра Софья выходила замуж. Гости отгуляли у невесты, ушли к жениху. Мы заняли их места, набивая рты без разбору чем: киселями, холодными пельменями, квашеной капустой, пирогами, жареной свининой и рыбой, сушками, творогом со сметаной, селёдкой, смородиновым вареньем, холодцом, блинами, ватрушками. Шурка, на правах хозяина, черпал из огромного бидона самогон, разливал по гранёным стаканам. Содрогаясь от тошноты, мы випивали вонючую гадость, чтобы не показаться слабаками. Шурка черпал из другого бидона сладковатую, резкую, приятно пахнущую брагу. Пускал ковш по кругу, и мы запивали сладкой брагой горький самогон. Потом все валялись на сеновале у Витьки Медведева. Меня мутило, рвало, выворачивало наизнанку. Я никак не мог понять: что хорошего находит в самогонке отец, часто бывая пьяным? Шатаясь, бледный приволокся домой поздно ночью. Попытался положить рукавички на притолоку и упал в прихожей. Мать всплеснула руками, завыла, головой закачала: