Жизнь-река
Шрифт:
Ну, дела-а… Волчья нора всего в каких–то ста шагах от костра!
Сумерки звёздной ночи, пустынная гладь заливного луга и близкое логово опасных хищников помимо воли заставляли озираться по сторонам. Вслушиваюсь в ставшие привычными кукования и уханья кукушек, в надрывные крики коростелей и куликов, в кряканье уток и кваканье лягушек. Потрескивает костер, пылает вовсю. Клокочет, булькает вода в ведре. Всё готово, чтобы заняться супом.
Ночь, в отличие от дня, тихая, безветренная. На гладкой воде лунная дорожка, как на эстампах, выставленных художниками в метро для продажи. Забираюсь в палатку. В моём походном жилище тепло и уютно. Спать бы, ни о чём не думая. Но неподалеку, на взгорке, валяются на земле остатки недавнего пиршества злобных, коварных зверей. К горящему костру волки не подойдут, но мысли об опасном соседстве не выходят из головы. Теперь не спать всю ночь, следить за костром. Подбрасывать плавник в огонь. При ярком пламени его как–то веселее оставаться один на один с диким берегом.
Волчья яма напомнила жаркое лето пятьдесят четвёртого…
Ночью на гулявших за околицей стреноженную Волгу и её жеребёнка напали волки. Битва лошади, защищавшей дитёныша, была жестокой. Монголка порвала волосяные путы. На её спине и груди кровоточили раны от волчьих зубов. Жеребёнку хищные твари прокусили поджилки на задних ногах. И хотя волкам не удалось одолеть Волгу, малыш был обречён. Он не мог встать.
Я плакал навзрыд. Отец прикрикнул на меня, чтобы я не разводил нюни. Снял с плеча казённую одностволку–централку и пошёл к жеребёнку. Я отвернулся и услышал бахнувший выстрел.
Долго не могли поймать осатаневшую Волгу. Скалясь, лошадь взбрыкивала, била копытами, не подпускала к мёртвому жеребёнку.
Вообще, в наших краях нападения волков на скотину, на людей не были редкостью. Наш боровлянский житель дядя Володя Кадников, бывший колчаковец, рассказывал, как во время Гражданской войны скакал он с донесением в зимнюю метельную ночь, и на него напала стая волков. Нескольких зверей Кадников застрелил из винтовки, но волки задрали под ним коня. Солдат выхватил шашку и рубил бросавшихся на него хищников. Шашка сломалась, и не миновать бы ему смерти. К счастью, его спас эскадрон кавалеристов из отступавшей колчаковской части, быстро разогнавший злобных зверей.
В морозный январский день, уже во времена моего детства, волки разорвали в клочья и сожрали молодую учительницу на дороге в Боровлянку. О страшной трагедии безмолвно свидетельствовали разбросанные на снегу тетради, клочья одежды, красные пятна крови. Говорили, что в одной из тетрадок нашли запись: «Погибаю от волков». Жуткая история.
Жарким летом пятьдесят четвёртого померла моя двоюродная сестра Тонька Гришенкова. Шестнадцатилетняя дочь родной сестры отца Елены Зиновьевны прибежала к нам босая, в апреле, с одного конца деревни на другой. Долго сидела у печки, согревая красные, в цыпках, ноги, ела пышные лепёшки, пила горячее молоко. Несчастная девчушка, полураздетая, голодная, навестившая дядю, простыла и скоро умерла. На Каменной горе, где в окружении берёз расположилось сельское кладбище, цвели ромашки. В жаркий солнечный день юную горемыку похоронили в одной могиле с покойным дедом Зиновием и бабушкой Марией.
В июле того же знойного лета чудом не погибла в лесу сестра Алла. Ей было всего три годика. Она играла на поляне за огородом, рвала цветочки, незаметно удаляясь всё дальше. Можно только предполагать, как ревела малышка, поняв, что рядом никого нет, кругом лес. Надрываясь в крике «мама, мама!» бежала, бежала, пока не свалилась от усталости и не заснула под кустом. Можно лишь качать головой, представляя, как трёхлетняя девочка пережила ночь в лесу, в кромешной тьме, в одном коротком ситцевом платьице, съедаемая комарьём. Мать, истошно крича, нашла её на другой день вечером во дворе заброшенной зверобойни. Обессилевшую от крика, голода и жажды, принесла домой полуживую, искусанную, изъеденную гнусом.
Жарким летом пятьдесят четвёртого я научился кататься на отцовском велосипеде, украшенном табличкой «ЗИФ»: завод имени Фрунзе. В одних трусах, стоя на педалях, потому что не дорос до сиденья, спускался с крутой горы за околицей. Внизу речка Боровушка с горбатым мостиком без перил. Слева от моста высокий обрыв, сваи торчат из воды. Справа кочкарник и густая крапива. Вдруг босые ступни соскочили с педалей. Я ударился промежностью о раму и повис на ней, болтая ногами. Вопя от боли и страха, помчался к реке, соображая, какой выбрать путь. Ехать на мостик — удариться о брёвна настила, упасть с него на сваи и наверняка разбиться. Ехать по кочкам в крапиву? Время на раздумья — секунды. Понятно, повернул направо. Разбивая на кочках своё небогатое мужское хозяйство, прошуршал в жгучие заросли. Ошпаренный этим целебным растением, с воем бросился в воду и долго сидел в ней по шею.
Ещё я любил бегать на сельскую кузницу. Там дядя Фёдор Останин брал из горна красный уголёк, не торопясь подносил его к самокрутке, прикуривал, и так же не торопливо клал на кучку углей. И я всегда удивлялся: как дядя Фёдор не обжигает пальцы? В той кузнице собирались деревенские мужики. Дымили самокрутками, говорили про житейские и колхозные дела. Рассказывали про войну.
Дед Чернов воевал в пехоте ещё в первую мировую. На облысевшей, покрытой седым пушком голове, носил вылинявшую серо–зелёную фуражку со сломанным козырьком и без кокарды. Ходил в застиранной гимнастёрке, залатанной на локтях, с Георгиевским крестом на худой груди, в широких тёмно–синих шароварах, вправленных в стоптанные яловые сапоги. Присаживался в сторонке, нюхал табак, чихал и сыпал словечками: «Подпоручик, прапорщик, штабс–капитан, его высокоблагородие…»
Бывший унтер–офицер Чернов был женат на сестре моего деда Зиновия. Неграмотную, усатую бабку Пелагею Ивановну сельчане звали Палашкой. Она была добра ко мне, приветлива. Радушно улыбаясь, угощала невкусными пресно–сыроватыми сушками, зелёно–желтыми от соды.
Никто в колхозе не делал сани и кошёвки лучше деда Чернова. В его дворе стояли изогнутые полозья, дуги, лежали кучи ивовой коры и свежей стружки. На стенах избы висели пилы и пилочки, буравы и буравчики, ножовки, линейки, угольники. В пазах между брёвнами торчали стамески, топоры, долота. На верстаке громоздились рубанки, фуганки, калёвки, тиски, оселки и всякие другие столярные и плотницкие инструменты.
По вечерам георгиевский кавалер выкатывал из сарая телегу со стоящим на ней сосновым гробом, украшенным резными финтифлюшками. Тот гроб дед заранее мастерил для себя из хорошо просушенных досок. Балагурил про войну и осколком стекла застругивал своё творение. Выказывал завидное знание истории первой мировой войны и хорошую память на фамилии командиров и солдат русской армии.
Мужики начинали говорить про Великую Отечественную, дед Чернов и тут имел свои суждения и понимание политики.
— Кабы Англия с Америкой не помогли — хана бы Советскому Союзу! — твердил он, упрямо перебивая спорщиков.
Я с негодованием слушал бывшего унтера, нюхавшего табак и после каждого чиха повторявшего:
— Э-э, мужики… Кабы не союзники… А-апчхи! Кабы не ихние самолёты да машины… А-апчхи!
Я не мог согласиться с его обидными замечаниями в адрес победоносного Советского Союза. Ясное дело: царский солдат! Прислужник! Белогвардеец! Убеждает, что без какой–то блохи-Англии мы бы немцев не победили! А вот, шиш тебе, унтер–офицер! Фашистов мы сами разгромили! Без чужой помощи!