Жизнь-река
Шрифт:
Так думал я, теребя на груди затасканный, обмахрённый красный галстук, такой же полинялый, как георгиевская ленточка деда Чернова.
Я — пионер, воспитанный на примерах подвигов Саши Матросова, Юрия Смирнова, Николая Гастелло, Виктора Талалихина, Володи Дубинина, Саши Чекалина, Зои Космодемьянской, героев Севастополя, Сталинграда, Краснодона и ещё многих, многих сынов и дочерей Отечества, отдавших жизнь в борьбе за свободу и независимость нашей Родины.
Я не мог согласиться с доводами деда Чернова. Спорил с ним, доказывал, что фашистскую Германию мы сами, без чьей–либо помощи разгромили. В ответ дед Чернов подносил к носу табак и чихал.
— А–а–пчхи! Говорю тебе: Англия да Америка подсобили.
Не знал я тогда, и знать не мог: в печати не распространялось, как шли в Мурманск, в Архангельск из Англии и Соединенных штатов караваны судов с танками, самолётами, автомобилями, взрывчаткой, тушёнкой, ботинками, мукой и другими грузами.
Дед Чернов иронично и насмешливо усмехался, снисходительно похлопывал меня по плечу:
— Ничего, малец, подрастёшь — поймёшь, что к чему. Ежли, конешно, учитца хорошо бушь. А не то, как моя Палашка, ей сё одноё: сами мы с немчурой управились, али мериканцы подмогли.
Дед Чернов понужал советскую власть погаными словами.
— В нищету народ загнали, задарма в колхозе работать заставили. За трудодень хрен да маненько платят, — возмущался дед Чернов. — Всё подчистую выгребают из деревни проклятуш–шы коммуняки. Ни дна им, ни покрышки! Подавились бы энтим трудоднём! Самих бы жить заставить на него!
— Ох, дед, наговоришь ты себе лет десять Колымы, — качали головами мужики. — И нас заодно под монастырь подведёшь…
— Мне бояться нечего. Я сёдни жив, а завтрева в дровину энту лягу, — отвечал дед Чернов, сдувая с гроба пылинки. — А вы помалкивайте да посапывайте, авось, советска власть, как чума заразна, обойдёт вас… Мне не увидать, а вот энтов сосунок — дед указывал на меня — дождётся, как порушится она, окаянная…
За то, что дед Чернов не разделял моих патриотических убеждений да ещё и сосунком называл, у меня была к нему неприязнь. Я считал его контрой, недобитым белогвардейцем.
В гладком, добротном гробу, сделанном своими руками, его и похоронили. Крест деревянный давно трухой рассыпался. Могила травой заросла, следа от неё не осталось.
Прости, унтер–офицер Чернов! По прошествии многих лет, получив университетское образование, приобретя богатый жизненный опыт, я узнал: прав ты был! И ещё, как я сейчас понимаю, ты был настоящим русским солдатом — героем, храбрым защитником Отечества. Георгиевский крест тебе даром не достался. Столь высокой награды мог быть удостоен солдат русской армии, совершивший подвиг. Слава тебе и светлая память, русский солдат Чернов! Как ты и предсказывал: советская власть оказалась не долговечной. Своротили её дерьмократы. Хрен редьки не слаще!
Упокой, Господи, душу раба Твоего и прости ему вся согрешения вольная и невольная, и даруй ему Царствие Небесное.
Ты запомни, сынок!
С утра яркое солнце, но к обеду слоистые облака пурпуровыми, лилово–дымчатыми полосами закрыли небо. Свежо. На воде рябь. Иду левым берегом Оби. Справа меня обходят катер «Скворец» и теплоход на подводных крыльях. Волны, поднятые ими, катятся к берегу, раскачивают «Дика». Вдали видны опоры ЛЭП, протянувшейся над рекой в месте слияния Оби с Томью.
В 14.30 подошел к устью Томи. Завораживающая, захватывающая дух красота необыкновенно живописного места. Не удержался, сделал несколько фотоснимков. В кадре: маленький буксир–жучок тащит за собой четыре баржи–цистерны. Этакий речной поезд на серебристо–бирюзовых волнах. На дальнем плане — правый берег с уходящей к горизонту изумрудно–зелёной тайгой.
По обеим сторонам берегов желтеют щиты с надписями: «Огнеопасно. Нефтепровод Александровское — Анжеро—Судженск».
Пепельно–седые, розовато–пунцовые, бежевые, багрово–сизые облака курчавыми барашками плывут по бледно–голубому небу. Северо–западный ветер стремится снести «Дика» к середине реки, на фарватер. Это опасно: вниз идёт «РТ-439» с двумя баржами. Вверх поднимается катер «Патрульный», за ним пыхтит «Ангара-113» с баржей, нагруженной трубами, следом движется «РТ-667». Навстречу этим судам спускается «Плотовод-702» с двумя баржами щебня. При таком активном судоходстве выйти на фарватер на почти неуправляемом плоту равносильно самоубийству. Всё равно, что выехать на велосипеде на автостраду и выруливать на ней пируэты. Или бежать по шпалам навстречу поезду.
В борьбе с волнами и ветром проходит день. Пристаю к берегу. Место для ночёвки не подходящее. Сухая трава, легко возгораемый торфяник не позволят развести здесь костёр без опасения устроить лесной пожар. Отплываю и скоро бросаю якорь в удобной бухточке с пологим травянистым берегом. Копна почерневшего прошлогоднего сена, на которой я устроил мягкую, теплую постель, стала мне прибежищем в эту безлунную, прохладную ночь…
…Зимой пятьдесят пятого я и отец также вот лежали на копне сена, уложенной на сани. Волга легко тащила воз по накатанной дороге. Отец показывал на добротные листвяные амбары, в ряд стоящие на окраине села. Вздыхая, отец говорил:
— Ты запомни, сынок! Казачьего мы роду! Твой прадед Иван самого государя–императора охранял. О-от! А казаки на Дону зажиточно жили. По переселению в Сибирь приехали осваивать новые земли. Да революция всё спутала. Казаков разогнали. Вот этот крайний амбар — наш был! Его советская власть отобрала у моего отца в коллективизацию. Вместе с домом и хозяйством. Ты запомни, сынок! Казаками были наши деды! Наш это амбар был! Вот тот, крайний слева…
Тринадцать лет мне было. Я мало вникал в смысл сказанного. Хотя видел: амбар — загляденье! Высокий, рубленый «в лапу», с крепкими дверями и запорами, с высокой крышей и широким крыльцом. Но не сочувствовал словам отца. Подумаешь — амбар отобрали! И правильно! Ведь не хотел же дед в колхоз вступать. Получается, не за красных был, а за белых. А с ними Чапаев воевал. И Павка Корчагин. И даже Аркадий Гайдар! А как было бы здорово, если бы дед за наших, за красных воевал! Так размышлял я, подрёмывая на возу под неторопливый, баюкающий рассказ отца. Из тех слов мне запомнилось, что, несмотря на угрозы, в колхоз мой дед так и не вступил. Остался единоличником. За то и поплатился всем своим хозяйством. Выселили его семью из хорошего дома в лачугу. Увели со двора скотину. Забрали сельхозтехнику. Отняли земельные угодья, пожалованные как переселенцу и Георгиевскому кавалеру по высочайшему царёву указу. Подчистую, до зернышка, выгребли, вымели всё из закромов. Прибрали и амбар.
Не тринадцать мне лет сейчас, а шестьдесят пять в августе стукнет. И в смысл отцовых слов запоздало, но глубоко вник теперь. И горестно думаю: какое беззаконие творили большевички! Какой махровый беспредел устраивали над беззащитными людьми! Какое вопиющее нарушение прав человека! Какое попирание свободы и личности! И это — советская власть?! Народная?! Справедливая?! Призванная защищать своих граждан?! Помогать землепашцу, хлеборобу, скотоводу — кормильцу своему?! Диктатурой пролетариата это называлось. Слово–то какое страшное: дик–та–ту–ра! Сразу древний Рим на уме с его казнями, рабами, восстаниями, властью сильных и сытых дармоедов над слабыми и голодными тружениками, от зари до зари не разгибавшими спины.
— Пропади ты пропадом такая власть! — проклинал Советы мой дед. — Церкви порушили. Казаков извели. А казаки с верой православною в душе испокон веку опорой были Отечеству и царю–батюшке. Надёжным заслоном стояли казачьи заставы на границе. Но возвернётся всё на круги своя. И одумаются люди, о Боге вспомнят, новые храмы построят, и простит их Господь в делах их неправедных. Придут новые казаки, и всё как прежде будет…
Разумеется, я тех слов слышать не мог, поскольку тогда и в проекте не значился. Слова деда звучали для меня в рассказе отца под шуршание душистого сена, скрип полозьев и топот лошадиных копыт. Я слушал отца, в душе осуждая деда за недовольство советской властью, за которую воевали Будённый и Ворошилов. Кабы знать тогда, что через полвека развалится советская власть, адмиралу Колчаку поставят памятник в Иркутске, а в Омске засядет в штабе Сибирского казачьего войска казачий атаман генерал Острягин. Кабы знать тогда, что тысячи потомков казаков наденут казачьи синие штаны с красными либо жёлтыми лампасами, и мне в их числе доведётся обрядиться в казачью форму с погонами войскового старшины, нацепить шашку и послужить Отечеству, казачеству и вере православной.