Жизнь с препятствиями

Кривин Феликс Давидович

Пришлось сэру Джонатану изменить название. Не придумав ничего короче и выразительнее, он назвал книгу так: «Путешествие в некоторые отдаленные страны света Лемюэля Гулливера, сначала хирурга, а потом капитана нескольких кораблей». Сэр Исаак посчитал название слишком длинным и предложил в качестве названия один из своих законов — для популяризации физики при помощи лирики. Но сэр Джонатан, не питавший симпатий к физике, оставил свое необъятное название, которое, кстати, в народе не прижилось, и книгу называли коротко: «Приключения Гулливера».

Но вот

парадокс судьбы. Первоначальное название, не пришедшееся по вкусу сэру Томасу, использовал впоследствии его родной внук, пошедший по пути не родного своего дедушки, а дедушки Джонатана. Он дал это название своей прославленной сатирической комедии, в которой вывел маленьких людей, причем маленьких не физически (как сказал бы давно покойный сэр Исаак), а нравственно, морально. И свою комедию он, представьте, так и назвал: «Школа злословия».

«Школу злословия» Василий Карпович брать в библиотеке не стал, а взял книгу с длинным и неинтересным названием. «Путешествие в некоторые отдаленные страны света Лемюэля Гулливера, сначала хирурга, а потом капитана нескольких кораблей».

И только он раскрыл книгу, как оттуда донесся знакомый шепот:

— Послушайте, уважаемый! Вытащите меня отсюда!

Впоследствии Василий Карпович не раз пытался вспомнить: вытащил он этого человека или оставил там, убоявшись неприятных для себя последствий, — однако вспомнить не мог. Он многократно брал в библиотеке эту книгу, с таким неинтересным названием, но, кроме названия, ничего неинтересного в книге не обнаружил.

Они видели Гулливера

По дорогам Лилипутии, подобно странствующим музыкантам, брели люди, которые видели Гулливера. Они останавливались где-нибудь на улице, на площади или посреди двора, положив перед собой шапку или тарелку, и принимались рассказывать, как они видели Гулливера. Даже если вокруг не было ни души, они все равно рассказывали. Но постепенно вокруг собирались прохожие, проезжие и просто живущие во дворе, слушали, удивлялись, а некоторые даже кидали монетки. Рассказчик наспех благодарил и продолжал свой рассказ, наиболее интересные места повторяя по два и по три раза.

Главным качеством Гулливера было то, что он был большой. Для того, чтоб его осмотреть, требовалось довольно много времени. И при этом он был простой, совершенно простой, как мы с вами. А какой он был человечный! При виде его прохожие останавливались и говорили друг другу: «Смотри, какой человечный человек!»

Видевшие Гулливера рассказывали о нем не только на улицах и во дворах. Их приглашали в школы, казармы, больницы и другие общественные заведения. На торжественных собраниях их сажали в президиум, на свадьбах — между женихом и невестой. Когда гости кричали «Горько!», молодые целовали человека, который видел Гулливера. На похоронах их помещали в первом ряду, среди родных и близких, чтобы покойник не мог уйти, не попрощавшись с человеком, который видел Гулливера.

И в компаниях собутыльников, под рюмку и под селедку, они рассказывали, как они видели

Гулливера. Больше ни о чем они не могли рассказать.

А потом в самиздате Лилипутии вышла книга «Гулливер у великанов». И оказалось, что Гулливер вовсе не был такой уж большой человек. Стоило ему появиться у великанов, как сразу все увидели, какой он на самом деле.

И побрели по дорогам Лилипутии, подобно странствующим музыкантам, люди, которые никогда не видели Гулливера, никогда не слышали о Гулливере, и не имевшие о нем никакого понятия. Они останавливались на улицах и площадях, заходили во дворы и, положив перед собой шапку или тарелку, принимались рассказывать, как они не видели Гулливера и знать его не знали, и слышать о нем не слышали.

Очевидцев, которые своими глазами не видели Гулливера, приглашали в школы, казармы, больницы, на заседания парламента. На торжественных собраниях, конференциях, форумах их сажали в президиумы, на свадьбах молодые целовали почетного гостя, который не видел Гулливера еще тогда, когда их, молодых, и на свете не было.

И на похоронах Гулливера, если б умер Гулливер, в первых рядах стоял бы человек, который никогда в глаза не видел Гулливера и знать его не знал, и думать о нем не думал. Вот только сейчас похоронит — и дальше не будет знать.

В доме бывшего творчества

В бывшем доме творчества, а ныне доме отдыха для отдыхающих людей, кое-где сохранились следы былого творчества, недовытоптанные новыми отдыхающими: новыми русскими, новыми украинцами, новыми татарами и монголами, одним словом, состоятельными людьми, которые в состоянии скопить деньги на путевку. Один из таких недовытоптанных следов вел к столику, за которым сидел старичок Георгий Филиппович, бывавший здесь в прежние времена и охотно рассказывавший о них новым отдыхающим.

— Гениальность, — брал старичок быка за рога, не желая размениваться на таланты, — это, в сущности, отклонение от нормы. Поэтому для гениального произведения требуется либо гениальный автор, либо гениальные времена. Нет, не благоприятные, ни в коем случае не благоприятные. Гениальные времена для жизни как раз неблагоприятны, но они рождают гениальные произведения. Взять хотя бы наши шестидесятые годы. Суд над Бродским, еще раньше, накануне шестидесятых, травля Пастернака…

Никто не знал ни Пастернака, ни Бродского.

— Ну как же! Оба лауреаты Нобелевской премии. Пастернаку сначала дали премию, а потом стали травить, а Бродского сначала травили, карали, а потом уже дали премию. А суд над Синявским и Даниэлем? (Никто не знал ни Синявского, ни Даниэля). Это был очень громкий процесс. Писатель Шолохов, тоже, кстати, лауреат Нобелевской премии (о Шолохове отдаленно слыхали), всенародно обжаловал приговор, посчитав его слишком мягким. Он сказал, что таких писателей нужно расстреливать, как бешеных собак…

Нет, простите, как бешеных собак, предлагал расстреливать Вышинский (какой еще Вышинский?), а Шолохов предлагал расстреливать их как-то иначе, но тоже нехорошо.