Жизнь Шаляпина. Триумф
Шрифт:
– Кавказ сейчас – как пороховая бочка, поднеси спичку, мигом все взорвется. Повсюду такие, как Нил, терпеливо ждут, когда придет их время. Повсюду собираются, обсуждают, ищут денег для закупки оружия, для публикации прокламаций, листовок… Ох, скорей бы! Господи! Сколько на земле всякой сволочи, совершенно не нужной никому, совершенно ни на что не способной, тупой, скучающей от пустоты своей, жадной на все новое, глупо жадной… Ты не поверишь, как это гнусно – жить все время под надзором. К тебе приходит полицейский, сидит у тебя и тоже смущен своей подлой обязанностью, и ему тяжело, как и тебе. Он имеет право спрашивать обо всем, о чем хочет… Кто у тебя был? Откуда он, зачем, куда? Надоело! А ведь почти вся Россия – под этим надзором, вздохнуть не дают… Ну подождите, господа хорошие… Силы собираются по всей стране, повсюду есть наши… Скоро придет конец господству этих глупых свиней…
Столько ярости и злости накопилось у Горького, что он чуть не задохнулся, кашель заставил его согнуться
– Да что ты, Алекса, так разошелся-то, видишь, тебе вредно так переживать за людей…
Горький отдышался, перевел дух, вновь заговорил:
– И у нас в Нижнем есть замечательные молодые революционеры, готовые пойти на все, лишь бы свергнуть эту проклятую власть царя и жандармов, фабрикантов и помещиков.
– Ну вот, слава Богу, мы уже пришли. Толпятся на улице, значит, обед скоро…
– Федор! А ты все время здесь? Безвыездно?
– Неделю назад выезжал на концерт в Сокольниках. В «Русских ведомостях» есть небольшая заметка о моем выступлении: «Бурные аплодисменты долго не прекращались; их еще усилил поданный господину Шаляпину серебряный венок. На эстраду стали бросать цветы. По окончании пения артисту долго не давали пройти к экипажу». Черт знает что такое, нет мне житья, проходу не дают.
– Ну, что-нибудь набрали? – подошел Коровин. – Сейчас, господа, будем обедать. Еще минут пять…
Горький ушел в свою комнату, а Шаляпин и Коровин задержались у крыльца.
– Удивительный человек, – восхищенно заговорил Шаляпин, указывая Коровину на ушедшего Горького. – Столько читал книг, столько знает, слушать его одно удовольствие. А уж популярен…
– Ну тебе ли, Федор, завидовать его популярности.
– Нет, я не завидую, самому не дают посидеть спокойно в ресторане, или сесть в коляску после концерта, или погулять около дома с детишками, сразу кто-нибудь объявится со своими претензиями на меня…
– Такая уж ваша доля, терпите. Ты вот все восхищаешься Горьким. Ладно, вы друзья… Да и есть у него вещички, которые пробуждают сочувствие, сострадание к его героям, но ведь пьесы его, «Мещане» и «На дне», черт знает что проповедуют со сцены популярного театра.
– А что проповедуют? Правильные мысли высказывают, в частности, Нил прямо говорит: «Кто работает, тот не скучает»; «Я люблю быть на людях… Я жить люблю, люблю шум, работу, веселых, простых людей! А вы разве живете? Так как-то слоняетесь около жизни и по неизвестной причине стонете да жалуетесь… на кого, почему, для чего? Непонятно». Что ж тут неправильного, Костя? Или вот еще он же высказывается: «Всякое дело надо любить, чтобы хорошо его делать. Знаешь, я ужасно люблю ковать. Пред тобой красная, бесформенная масса, злая, жгучая… Бить по ней молотком – наслаждение! Она плюет в тебя шипящими, огненными плевками, хочет выжечь тебе глаза, ослепить, отшвырнуть от себя. Она живая, упругая… И вот ты сильными ударами с плеча делаешь из нее все, что тебе нужно…»
– Феденька! Дорогой ты мой человечище! Ну разве ты не чувствуешь, насколько все эти рассуждения отдают банальностью, как от картин Маковского, все слова затерты, ничего свежего, нового он не говорит, твой Нил… Вот ты считаешь, что Нил прав…
– Конечно Нил прав, Нил выражает авторские мысли. Да и сам Горький мне не раз говорил, что в его Ниле – частица его самого. Поэтому Нил – человек спокойный, уверенный в своей силе, а главное – в своем праве перестраивать жизнь и все ее порядки по его, Нилову, разумению. А его разумение истекает из здорового, бодрого чувства любви к жизни, недостатки которой вызывают в душе его лишь одно чувство – страстное желание уничтожить их. Он, рабочий человек, знает, что жизнь тяжела, трагична, но он любит жизнь, а потому должны быть исправлены, перестроены условия человеческого бытия… Алексей Максимович не раз мне говорил: в образе Нила он показал тех, кто сметет старый строй и установит новый порядок жизни. Вспомни слова, которые он бросает Петру после того, как пропел гимн радостям бытия: «В одном не вижу ничего приятного – в том, что мною и другими честными людьми командуют свиньи, дураки, воры… Но жизнь – не вся за ними! Они пройдут, исчезнут, как исчезают нарывы на здоровом теле. Нет такого расписания движения, которое бы не изменялось!» Помнишь, Костя, Петр возражает, дескать, посмотрим, как жизнь ответит Нилу на эти речи. А Нил честно и смело говорит: «Я заставлю ее ответить так, как захочу. Ты не стращай меня!» Это он Петру… «Я ближе и лучше тебя знаю, что жизнь – тяжела, что порою она омерзительно жестка, что разнузданная, грубая сила жмет и давит человека, я знаю это, – и это мне не нравится, возмущает меня! Я этого порядка не хочу! Я знаю, что жизнь – дело серьезное, но неустроенное… что оно потребует для своего устройства все силы и способности мои. Я знаю и то, что я – не богатырь, а просто – честный, здоровый человек, и я все-таки говорю: ничего! Наша возьмет! – и я на все средства души моей удовлетворю мое желание вмешаться в самую гущу жизни… месить ее и так и эдак… тому – помешать, этому – помочь… вот в чем радость жизни!» Понимаешь, Костя…
– Я-то понимаю, Федор, но вот ты, чувствую, обожествляешь своего друга… Ты вдумайся в его слова: «Наша возьмет!» Что получится, если такие вот, как Нил, вмешаются в жизнь и будут ее месить, как им захочется, тому – помешать, этому – помочь… Нил вносит раскол в общество, натравливает одних на других… И твой Горький, человек умный и своеобразный, пытается столкнуть отцов и детей, разрушить устоявшийся быт, тихое, спокойное течение жизни, когда люди живут по законам устоявшейся человеческой морали… Ты посмотри повнимательнее, что он осуждает? Вся семья Бессеменовых – это мещане, то есть люди плохие, «старорежимные», не годные для новой жизни, которую сулят такие, как Нил, Шишкин, Цветаева, эти, по словам старого Бессеменова, – «разбойники и подлецы», утратившие элементарную порядочность, совесть под влиянием новых идей, которыми заражена часть молодежи. Действительно, прав старый Бессеменов… И Нил, и вся его компания, даже Тетерев, который избрал себе роль стороннего наблюдателя, – «вас шайка целая». «Нет, ты не человек… ты – яд! Ты – зверь!» – эти слова ты помнишь. Тут я полностью согласен со старым Бессеменовым. Нил, как и его друзья, действительно потеряли совесть и никого не уважают. Нил – разрушитель, разбойник, способный «сожрать душу» человека, который его кормил и воспитал. Ты пойми, Федор, Горький осуждает Бессеменова, но не видит того, что многие зрители, читатели стоят на стороне Бессеменова, Татьяны, Петра, то есть тех, кого, по замыслу автора, мы должны осудить, выбросить на помойку жизни, мещан, по Горькому. А старый Бессеменов всю жизнь работал, не просто ведь стать старшиной малярного цеха, зажиточным мещанином, «растягивал жилы», по его выражению, чтобы дети учились, жили не так, как он. Много лет он кормил и одевал Нила… И вдруг, неожиданно для него, все пошло-поехало наперекосяк: сына выгнали из университета, дочь чуть не кончила жизнь самоубийством, Нил уходит из дома с похабными, бессовестными словами. Да еще врываются эти Шишкин и Цветаева, эти нигилисты наших дней, и начинают обзывать антисемитами порядочных в городе людей. Кого ты защищаешь, Федор?
– Они новой жизни хотят, перестроить ее так, чтобы всем было хорошо… – слабо возражал Шаляпин, впервые увидев столь агрессивно настроенного Коровина, обычно мягкого, доброго, уступчивого. А тут…
– Они из тех, Федор, кто убил царя Александра Второго – Освободителя. Они из тех, кто хочет все до основания разрушить, а что будет потом – неизвестно. Ну, о старике я уж говорил, ничего зазорного в его образе жизни нет. Ах, какая беда, что он считает копейки, скуповат. А ты на ветер деньги бросаешь? Вспомни, как мы с Серовым разыграли тебя в «Эрмитаже»! Попросили включить в счет поросенка, а ты тщательно изучал этот счет, увидел этого поросенка, которого мы действительно не заказывали, и чуть не устроил скандал милейшему Егору Ивановичу Мочалову, хозяину ресторана, который тут же признался, что это наша шутка. Если б ты видел, как ты наливался злостью…
– Не люблю мошенничества… Не люблю обмана… Я деньги потом и нервами зарабатываю.
– А Бессеменов побольше твоего работал. Повторяю, он – старшина малярного цеха, уважаемый человек, его прочат головой в управу, но он прямолинеен и высказывает то, что у многих таится в душе. Помнишь, вернулся он с какого-то своего собрания, которое прочило его в головы выбрать, а там уже Федька Досекин «поет, разливается», призывает все делать сообща, дескать, «ремесленникам жить нельзя врозь». И вот он, Бессеменов, говорит: «Жиды всему причина! Жидов надо ограничить! Губернатору, говорю, жалобу на них – ходу русским не дают, и просить его, чтобы выселили жидов». А Федька Досекин, помнишь, «с улыбочкой такой и спрашивает: а куда девать тех русских, которые хуже жидов? И начал разными осторожными словами на меня намекать…». Вот ведь, Федор, твой друг, чтоб совсем уж уничтожить своего героя, вкладывает в его уста черносотенные мысли.
– А ты, Коровин, не антисемит?
– Нет, Феденька, я люблю Левитана, люблю Серова, а у него, как тебе известно, мать еврейка. Я просто русский художник, для которого Россия очень многое значит.
– Для Горького тоже…
– Нет, позволь усомниться. Его Петр в тех же «Мещанах» плохо говорит о России, помнишь, для него Россия – «звук пустой», а для англичанина или француза Англия и Франция – нечто реальное, осязаемое, понятное ему. Вот ведь что раздражает, Федор Иванович, пойми ты. Но Петр, несмотря на отдельные отрицательные черты, которые автор ему навязывает, вызывает сочувствие. Его понять нужно, а не осуждать, как этого добивается автор. Петр хочет учиться, никакого режима, мешавшего ему изучать римское право, он не чувствовал, но, признается он по совести, чувствовал все время режим товарищества, гнет таких вот, как Шишкин и Цветаева, уступил этому товариществу, принял участие в студенческих волнениях, и его вышвырнули из университета. Он эти волнения называет дурацкими, он протестует против этого режима товарищества, где вершат дела такие вот, как Нил и его команда, уверенные в правоте и непреклонные в своих действиях. Они давят на человека до тех пор, пока он не согласится быть в их рядах, а если откажется, то ошельмуют, наклеят на него несмываемый ярлык антисемита, труса, эксплуататора и прочая и прочая, как говорится. Помнишь, как Петр защищает себя, когда Тетерев пророчит ему роль покорного слуги общества?