Жизнь Шаляпина. Триумф
Шрифт:
Александра Дмитриевна Гриневицкая, сотрудница «Нижегородского листка», а с 1900 года – жена редактора этой газеты, вспоминает как раз эти годы, о которых ведется здесь рассказ: «Квартира Пешковых на Мартыновской улице, в доме Киршбаума, превратилась в настоящую гостиницу. Люди разнообразного вида и образа жизни приходили, уходили, ночевали, ужинали, обедали, завтракали, пили чай – в самое разнообразное время. Бывало так, что в обширной столовой на одном конце стола кто-нибудь только что вставший от позднего сна пил утренний чай, тогда как в это же время другой на другом конце того же стола, торопясь уходить, завтракал или даже обедал…»
Успешно проходили спектакли в Нижнем Новгороде с участием Федора Шаляпина. 23 августа – «Фауст», 24-го – «Борис Годунов», в бенефис дирижера А. Эйхенвальда, 27-го – «Жизнь за царя», 29-го – снова «Фауст»… Газеты привычно выделяли его имя в рецензиях. Это было событием в культурной жизни города, и каждый из мало-мальски грамотных людей стремился попасть на спектакли с участием Федора Шаляпина.
И около дома, где остановились Шаляпины, стало еще оживленнее, разнообразнее публика – к начинающим писателям с рукописями, местным и заезжим, к гимназистам и студентам, ищущим правды на земле, к рабочим и социал-демократам, задумавшим изменить устоявшийся порядок и сбросить царя и его министров, прибавились провинциальные актеры и начинающие певцы, мечтавшие услышать слова одобрения от самого Шаляпина.
Поток людей был настолько стремительным, что однажды Федор Иванович не выдержал и, проводив очередного соискателя столичной оперной сцены, ворвался в кабинет Горького:
– Алекса! Надо что-то делать. Я так больше не могу. Только я начинаю думать о новых партиях в предстоящем сезоне, а тут в дверь просовывается очередная актерская физиономия и просит послушать. Тут же следует, как ты понимаешь, положенный, как они считают, реверанс, конечно, с изысканной вежливостью выговаривается просьба, но, дескать, она, эта физиономия, понимает, как я занят, обременен делами и прочая и прочая. А сам уже вошел и протягивает ноты… Что тут делать! Слушаешь и в очередной раз испытываешь разочарование… А то заглянет некто и смотрит. Ну что, говорю… «Извините, я просто так, хотел на вас посмотреть. Спасибо». И дверь закрывается. Алекса! Прикажи сделать замок, а то повешусь от такой жизни…
Горький широко улыбался, слушая горячий и непосредственный монолог друга.
– А что мне в таком случае делать? Я согласен с тобой. Действительно, у нас идет какое-то коловращение людей. Не меньше тридцати двуногих приходят, чтоб попросить денег, приносят свои рукописи, есть и замечательные ребята среди них, нелегальные, они просят направить их на подпольную работу, вот одного направил в Баку, Яровицкий за него просил, а тут еще твои клиенты приходят пробовать голоса, а то и просто посмотреть. С ума сойти можно, но уж терпи, Федор. Поверь, мне тяжелей приходится…
– И ты должен работать, твои сочинения сейчас так нужны.
– Не знаю, нужны или не нужны, но чувствую, что я людям нужен. Это важнее всего. Вот читаю вновь сборник рассказов Леонида Андреева. Да ты садись, разговор будет долгий, в ногах правды нет…
Федор уселся в удобное кресло, вытянул ноги, прокашлялся.
– Сам знаешь, я издавал этот сборник, я привел его в литературу, заплатили мы ему неплохие деньги. Но уже дурить начинает… В феврале этого года, ты на гастролях, кажется, был, учинил у меня здесь чудовищный скандал…
– Пьяный?
– Ну и что? Пьяный, конечно, с моей женушкой наперегонки пили. И допились. Кстати, он не рассказывал тебе?
– Нет! Ничего не говорил.
– Да, о таком обычно не хочется распространяться, больно уж некрасивая история. Напился и устроил дебош, оскорбил чудесного ялтинского доктора, актера Малинина, а главное – Юлию Кольберг, так пялил на нее глаза, что мне пришлось сделать ему замечание, ну, он и взорвался… Месяца через два он приехал в Ялту мириться, проходил мимо меня, хотел было подойти ко мне, но я сделал вид, что не заметил ни его, ни его очаровательной Александры Михайловны… Не могу до сих пор понять, какой бес вселился в меня и заставил поступать против своей совести. К тому же я вовлек в эту глупую историю чудесного доктора, своим глупым и диким поведением в Ялте я причинил хорошим людям ряд неприятных минут. Удивляюсь, как это у меня не хватило чувства деликатности, как я не мог сдержаться, не вовлекать особенно доктора в круг тех мерзостных настроений, в которые я был вовлечен по распущенности и недосмотру за собой. Непростительно и глупо. Стыдно перед людьми и перед собой… Столько уже соли, как говорится, съели, вроде бы знаю человека, а поверил его минутной вспышке и хотел вычеркнуть из своей жизни…
Слушая Горького, Шаляпин вглядывался в его лицо, странное и своеобразное, с неправильными, угловатыми чертами, острым носом и резко очерченными ноздрями. Рассказывая эту печальную историю, он то и дело высоко взмахивал бровями, на невысокий его лоб набегали сердитые складки. Цепкий, зоркий взгляд его постоянно менялся, становясь то добрым, то сердитым, а то и просто растерянным.
«Как талантлив и беспощаден к себе», – промелькнуло у Федора.
– Ты слушаешь, Федор? – строго спросил Горький. – Что-то взгляд у тебя стал каким-то блуждающим.
Шаляпин кивнул.
– Надо сделать первый шаг к примирению. Уж я-то знаю силу того шпионского чувствованьица, которое называется человечьим самолюбием. Ну ладно Леонид, с ним как-нибудь помиримся, у нас свои счеты. Но как я мог оказаться таким негодяем перед его супругой. Прекрасно помню ее взгляд на мою рожу, когда все мы встретились на набережной в Ялте. Вот, Федор, мы ссоримся, а тяжелее всего переживают третьи лица, совсем не причастные к нашим отношениям. До ужаса ясно, что мы, дураки, втянули в эту тяжелую и грустную историю наших дорогих и близких. Представляю, как Леонид казнит себя…
– Места себе не находит, уж я-то его знаю. Перед отъездом сюда мы виделись в Москве…
– Знаешь, Федор, что особенно страшно мучает меня во всей этой истории и почему я не захотел помириться с Леонидом в Ялте? Это чувство жалости и отвращения. Если б я видел любимую мною женщину, которую насилует развратник и мерзавец, я бы чувствовал себя вот так же, наверное. Я его люблю не только как товарища-литератора, это не важно, я люблю мятежную душу его, поверь. Он – огромный талант, у него – великое будущее. И в то же время он во власти чудовищного пьянства, во власти этой темной силы, которая так легко и просто разрушает множество сил, именно тех, что держат в плену предрассудков свободный дух человека. Это, Федор, ужасно. Вот трагизм талантливого человека. И ты, Федор, дуришь последнее время, увлекаешься этой чепухой.
– Ну, я-то чуть-чуть иной раз, это ты, Алекса, брось, меня пьяным еще никто не видел. А так, для веселья, чего ж не выпить в хорошей-то компании.
– Да я это к слову, уж очень гнусная пакость эта водка, сшибает с ног чаще всего таких талантливых людей, заметных, ярких при своем появлении, а потом они столь же быстро тускнеют, сходят со сцены, где могли бы долгие годы блистать, если бы не увлекались этой заразой. От этой проклятой болезни у Леонида Андреева родилась боязнь чего-то, непонятный мне некий страх. Ты, надеюсь, не обвинишь меня в самохвальстве, но вот я – ничего не боюсь и страстно хотел бы передать ему и всем таким же страдальцам мое мужество, оно есть у меня, я это чувствую, ощущаю. Что делать, как внушить ему необходимость лечиться? Теряюсь… А ведь знаю, что это возможно. Вот на днях был у меня наследственный алкоголик. Лечился гипнозом, есть такая специя, приводящая человека в гипнотический сон. И вот этот потомственный алкоголик не пьет третий год и не чувствует надобности в этом. А есть еще какие-то яды, какие-то кислоты, огнем как-то лечат – все надо попробовать, а избавиться от этого унижения, от этой дьявольщины… Черт знает, как можно себя так опускать…