Жизнь советской девушки
Шрифт:
Диагностировали "неполный выкидыш раннего срока", и я крепко задумалась: что такое? Значит, я забеременела и от водки с ночным купанием выкинула? Стало тревожно; повеяло чем-то смертельно-серьёзным, злосчастно-счастливо женским. Тут уже вам не чувства и страсти, а что-то коренное, основное, Божье.
В больницу (дрянь-больница) посетителей не пускали, но Евгений Идельевич меня навестил и принёс умных книг. Помню томик публицистики Льва Толстого.
Ну а потом завязалась история с Мормышкой, нашим разрывом, моим бегом вокруг дома… Свершив метаморфозу, я собрала лучшие из своих неотправленных писем, нашла Рыжика на занятиях и отдала – без комментариев.
Он был не на шутку изумлён силой моих чувств и стилем посланий и заверил меня, что "прекрасно написано". Тут кстати и Мормышка куда-то испарилась, наверное, поехала в Москву опять учиться режиссуре. Я надела бордовое платье, затянула потуже пояс на своей тонкой талии (да, такой талии у меня потом не было уже никогда) и отправилась в аудиторию товстоноговцев смотреть отрывок из "Мюнхгаузена" Гр. Горина, подготовленный Рыжиком для зачёта по мастерству. Конечно, Рыжику нравился насмешливый интеллектуал Горин, он и сам был головастик.
Он работал неплохо и мог преуспеть в избранном деле, правда, восхищения его работы ни у кого не вызывали, не было там "чуда, тайны и авторитета". Лучшим учеником Товстоногова на этом курсе был стихийно одарённый атом русского духа – Рома Смирнов, он потом закономерно пошёл работать к Додину, на выпуск "Братьев и сестёр". А у Рыжика замечалась довольно рядовая концептуальная режиссура 70-х. Марк Захаров, но пожиже – а зачем нужен Марк Захаров, но пожиже?
Тогда я так не рефлексировала, а сочувствовала неочевидному успеху (на грани очевидного неуспеха) любовника и товарища. Платье, горящие глаза и талия получили адекватную оценку. Мы поехали к нему на Гороховую и утешались друг другом как могли, и было это 25 декабря.
Однако предновогоднее замирение получилось исключительно кратким, буквально через три дня мы поссорились, то есть я поняла, что в его новогодних планах никак не учитываюсь, и ушла отмечать наступление Нового, 1981 года в наше общежитие на улице Опочинина, где бурно и отчаянно веселилась и в глубине веселья постоянно натыкалась на мысль…
Мысль была весома, спокойна, отчётлива: у меня будет ребёнок.
Примерно через неделю я сказала подруге Лене Ким: у меня родится ребёнок, мальчик, он будет любить музыку. Отлично, сказала невозмутимая Лена, я научу его плавать. А спать он может пока что в ящике секретера. Я тебе принесу.
Ящика Лена мне не принесла, но реакция мне понравилась – здоровая реакция.
Я сейчас не могу уловить никаких своих резонов и мотивов, потому что резонов и мотивов в помине и не было. Я учусь на четвёртом курсе института, существую на стипендию, живу с родителями и бабушкой, мужа нет, средств нет, ничего нет. Какой ещё ребёнок? Как я собираюсь его растить, кормить, одевать-обувать?
Ничего в голове. Родила, так сказать, не приходя в сознание. А при чём тут сознание?
Просто мой ребёнок должен родиться. Низачем и нипочему. Должен – и всё. Я представила себе, как иду на аборт, потом прихожу домой и выпиваю бутылку водки. Больше ничего не просматривалось, никаких перспектив. Кроме того, только что у меня были серьёзные неприятности с "неполным выкидышем раннего срока", если теперь сделать аборт – я рискую вообще оказаться без детей. Пугалки из брошюр про то, "что должна знать каждая женщина", сделали, однако, своё дело!
А вот с идеей родить ребёнка в мыслях возникла какая-то дверь, из неё шёл свет, там было интересно, оттуда веяло теплом, слышались голоса. Дверь возможно было открыть, впустить новое, чудесное.
Там была другая жизнь.
Да здравствует другая жизнь!
Итак, что делать? Для начала, пока что никому ничего не говорить. Рыжику, конечно, я сказать обязана (почему-то я была в этом убеждена), а больше никому. Достать побольше книг о рождении и воспитании детей. Живот маскировать.
Из-за героического осеннего похудения я оставалась стройна, однако на всякий случай решила связать себе обширный свитер из множества разноцветных нитей. Связала, сдала сессию, а в феврале отправилась на телевидение, в нашем плане обучения обязательно фигурировали всякие-разные практики (в театре, на радио, на ТВ). Мне досталась Учебная редакция, где мне поручили написать сценарий учебного фильма о первобытном искусстве.
Под это дело грянул лютый токсикоз, так что, выписывая в библиотеке Академии наук книги по первобытному искусству, я корчилась в муках и поминутно бегала в клозет. До сих пор бесконечно трогательные изображения нарисованных на стенах пещер первобытных быков и лошадей вызывают у меня приступы дикой тошноты.
Однако сценарий я сочинила бойкий, с выдумкой – он был реализован (конечно, с большими потерями), и я долгое время затем то и дело ловила огрызки своего творчества в программах в Бозе почившего ныне Учебного канала в Бозе почившего ленинградского телевидения в Бозе почившего города Ленинграда…
Когда я позвонила Рыжику со своими новостями, он на меня наорал, что, конечно, не повысило его шансы на Царствие Небесное, в которое он, думаю, и не попадёт, пока я его не прощу. Простить? – извините, не Иисус я Христос. На всё, господа, есть манера – и вполне возможно построить свою жизнь по своим желаниям, не обижая других людей, придумав неоскорбительную форму и общения с ними, и отказа от такого общения.
Ведь связь наша не являлась случайной и одноразовой, были отношения, была, так сказать, история, так что следовало – если не покидать поле обычной человеческой порядочности – немного потрудиться в диалоге.
Мы всё-таки встретились, в феврале, у него на Гороховой, как раз на фоне сценария о первобытном искусстве и в разгар токсикоза.
– Ну, как оно? – спросил Рыжик сочувственно.
Я жестами показала, что несладко.
– Не знаю, что это за всплеск такой моей активности, – обескураженно-самодовольно улыбнулся Евгений Идельевич, – но я получил за последнее время три заявления о беременности. Ребёнок… Я, конечно, не останусь равнодушным к факту его существования, но ты же на четвёртом курсе, тебе надо учиться. Пропадёшь ты… И потом, женщина – это цветок, ей надо хоть раз да расцвести. Подумай…
Я смотрела на него и понимала, что всё бесполезно. Ничего не объяснишь, и надо уходить. Разве заставишь человека быть мужчиной, если он и не представляет себе, что это такое? Всё уже и так треснуло, когда я прочла его дневники, но я героически сопротивлялась собственному разочарованию, я хотела любить. Переживание чувств к настоящему живому человеку, с которым можно соединиться во плоти, приносило не сравнимое ни с чем блаженство. Но теперь речь велась о моём человеческом достоинстве.
Плакать и цепляться за чужого мужчину я не имела права. Похоже, что в этом мире было вообще туговато с правами для меня. Ну, завязать хлебца в узелочек и идти себе, идти…