Жизнь только начинается
Шрифт:
Когда раздался звонок, Оля встала к двери, едва успев опередить Костю.
— Сейчас будет собрание, сидите на местах, — предупреждает она.
— Я напиться, — тоном, не допускающим возражения, говорит Костя.
Оля знает, что значит у Яркова «напиться». Под таким предлогом он дважды уходил с урока и не возвращался до звонка.
— Садись на место!
Костя вызывающе усмехается, пристукивает каблуками, отдает честь, военным шагом направляется к своей парте.
Иван Сергеевич удивлен и категорически возражает. Собрания без подготовки никто не проводит. Это же общественное
— Лично я выступать не намерен, — заявляет он.
— Тебя никто и не просит… — сердито обрывает его Оля. — Ребята выступят, да и мне надо сказать…
Иван Сергеевич пожимает плечами и садится за учительский стол, рядом с Олей.
— Собрание группы считаю открытым, — объявляет Иван Сергеевич. — На повестке дня один вопрос: о состоянии дисциплины на сегодняшний день в третьей группе. Основной докладчик: секретарь комитета комсомола училища механизаторов товарищ Снежникова Оля.
Оля ждет тишины. Ярков напрашивается на замечание, но Оля молчит, со злостью вглядываясь в его светло-серые ехидные глаза. И вдруг становится тихо. Оле кажется, что никогда не было такой тишины.
— Ребята! — говорит она и замолкает.
О чем говорить? Ой, сейчас будет кричать на Яркова, на Сашку, на Ивана Сергеевича, на себя. Не то, совсем не то! Это уже было! Оля в отчаянии, с тоской оглядывает класс, недоумевающие, удивленные лица.
— Ребята! — повторяет Оля, опускаясь на стул и закрывая ладонями пылающее лицо. Да, такой тишины не было еще в классе. Что же делать? Никто не знает, что теперь делать. Воспитанники поворачивают головы в сторону последней парты.
— Опять я виноват? — иронически произносит Ярков. — Ребята, ребята, а сама молчит… — Но голос у Кости дрожит, в глазах потухли насмешливые искорки.
Иван Сергеевич теребит свой аккуратный льняной чубик, ему ясно: собрание сорвалось.
— Собрание считаю законченным… то есть закрытым. Товарищи, то есть ребята! Просьба всем уйти из класса, кроме комсомольцев.
Глава двенадцатая
ОЛЯ
Бывает иногда так тяжело на душе, что места себе не найдешь. И жизнь кажется неинтересной и трудной.
Когда Оля была маленькой девочкой, она думала: «Наступит семнадцать лет — и я буду умная и важная». И вот уже идет семнадцатый, а ничего особенного не произошло. Все смотрят на нее как на взрослую, а она словно не изменилась. Только поняла, что она не такая уж умная и смелая, какой себя считала. Даже выступить как следует не умеет!
Может быть, случайно, незаслуженно выбрали ее секретарем комитета? Когда инструктор райкома комсомола спросила ребят, кого они хотят выбрать секретарем, все задумались. За десять дней не очень-то узнаешь, кто какой. И вдруг Галина Афанасьевна порекомендовала Олю.
От неожиданности Оля растерялась, не могла вымолвить слова, только улыбалась. Надо было сказать, что лучше выбрать Ивана Сергеевича, но Оля растерянно молчала, а ребята переговаривались между собой.
— Она ничего…
— Можно…
— Но только… — замялся Иван Сергеевич.
— Говори, говори, — подбадривала инструктор. — Как тебя звать?
— Целинцев… Иван Сергеевич Целинцев.
Ребята засмеялись.
— А что, мы теперь взрослые, — слегка смутившись, сказал Целинцев. Повернувшись к Оле, он продолжал: — Она ничего, только тихая очень. Все-таки парня бы надо… Может, у нее организаторского таланта нет…
— «Может» не считается, это пальцем в небо, — заметил Корнаков.
— Ты факты давай.
— Фактов нет. Я не против, только пусть оперативно руководит.
Так Олю выбрали секретарем.
Как руководить комсомольской организацией? С чего начинать? В беседе с инструктором райкома Оля ничего толком не поняла, слишком была взволнована. Она всегда считала, что комсорг — это особенный человек: он все знает, все может. И вдруг она сама теперь вожак молодежи. Вожак! Вот Галина Афанасьевна — действительно вожак. Она выступает без всякого конспекта, у нее такие понятные, верные слова, как будто она угадывает, что у ребят на душе.
Оля сидит в комнате тети Ксении у окна. Но Иван Сергеевич находит ее и здесь.
— Чего кукуешь? Идем на свежий воздух, — приглашает он.
Над ними шелестят сухие желтые стручки акации.
— Ой, не знаю, что теперь делать. И зачем только выбрали меня секретарем? — тихо произносит Оля. — Ты не смейся. Как подумаю, что опять надо выступать, — голова кружится.
— Это от страха, — авторитетно определяет Иван Сергеевич. — Ты не бойся, говори и говори. Мне, например, только для начала одно слово надо найти, а как найду подходящее — и пошел, и пошел. Меня всегда останавливают: хватит, говорят, закругляй. А я как будто главного еще и не сказал. — Иван Сергеевич поднимает упавший лист с земли. — Теперь начнут сыпаться… Уже осень… Люблю осень. Она такая грустная, тихая… — Он вглядывается в опечаленное лицо девушки. — Знаешь, Оля… Ты хвалила своего комсорга, который в вашей МТС был, а я прямо скажу: шляпа он, и ваши комсомольцы шляпы.
— Не говори так! Не знаешь — не говори.
— А чего знать? Только не сердись, послушай. Ты, небось, ни разу не выступала на собраниях, сидела куклой и хлопала глазами. Это твоя личная пассивность, ладно. А куда смотрели другие комсомольцы и ваш комсорг? Привлечь тебя надо было к работе. Приучить. Выходит, тюха ваш комсорг.
— Не комсорг виноват, а я сама! — возражает Оля. Иван Сергеевич угадал, на собраниях она выступала очень редко. В МТС было много боевых комсомольцев, а она оставалась в стороне. Она думала, что главнее для комсомольца — хорошо работать, а выступать необязательно.
— Я сама виновата, — повторяет с ожесточением Оля.
Иван Сергеевич озабоченно приглаживает свой чуб, долго шагает молча. Они кружат по саду.
— Ну ладно, что было, то было. Надо решить, что дальше делать. Во-первых, не унывать, ни в коем случае не унывать. Увидят ребята, что комсорг нос повесил, — совсем разболтаются. А дела только начинаются. Посади нас сейчас на трактор — не поведем мы его. А научимся — и еще как пахать будем! — успокаивает Олю Иван Сергеевич.
Оля согласна, а Иван Сергеевич опять поучает: «Надо было посоветоваться с директором, с заместителем…»