Шрифт:
Опять не своя жизнь, прожитая как своя....
…Он нерешительно стоял на платформе метро, в центре зала, стараясь не встречаться взглядом с милиционерами.
Он смотрел, как вдалеке на платформу по эскалаторам густой
Он ждал меня. Мы встретились в метро, чтобы договориться о предстоящем ремонте у меня на даче, который он обещал сделать не быстро, но качественно и очень дёшево. Естественно, с проживанием там же.
Не помню, кто мне его тогда порекомендовал как человека, который может сделать по ремонту почти всё.
Мы поздоровались за руку, и он привычным движением другой руки поймал свою лысеющую голову в кепку, словно бабочку в сачок.
Он мне понравился какой-то неподдельной своей простотой и деловитостью. А ремонт сделал быстро и, действительно, качественно.
В процессе ремонта он рассказал мне свою жизнь. Запятнанную жизнь – не жалко.
Когда рассказывал, всегда выкладывал на стол заламинированную выцветшую фотографию и, глядя на неё, говорил, говорил…А я понемногу наливал, наливал, и слушал.
Получилось так, что эта чёрно-белая фотография на толстом куске старой бумаги для фото случайно сохранилась, завалившись когда-то за подкладку поношенного пиджака через дыру во внутреннем кармане.
После первой ходки ему выдали этот пиджак вместе с кепкой и короткими штанами, из которых он вырос за время отсидки.
На фотографии – два ребёнка пяти и шести лет стоят, взявшись за руки на фоне какой-то грязно-серой драпировки.
Мальчик и девочка, брат и сестра, мальчик постарше, девочка помягче. Как два ангелочка со вьющимися волосами в одинаковых льняных рубашонках.
И маленькие крылышки, конечно, за спиной…
Только их теперь уже не видно. Но они были.
Были и другие фотографии, но они не сохранились.
И только эта фотография сохранила то самое время, когда в их детские души неосторожно закрадывались необоснованные подозрения о том, что будущая жизнь велика и прекрасна.
Мальчишкой он на спор решил забраться в сельпо и переночевать там.
Затаился в кладовке перед закрытием, а потом, когда все ушли, вылез, побродил за прилавком, нашёл в кассе какую-то мелочь, замёрз, чтобы согреться, выпил водки, закусил кислыми огурцами из бочки, успел завернуться в какие-то тряпки и уснул
Так его утром и нашли на полу за прилавком. Вызванный участковый милиционер был сожителем продавщицы сельпо.
В быстро составленный протокол внесли кроме распитой бутылки ещё целый ящик водки, якобы разбитый ночью, а на самом мом деле, использованный потом тем же участковым вместе с продавщицей.
Закрыли мальчишку на три года по малолетке.
Тогда так давали – конец хрущёвских пятидесятых.
В лагере его били, стала сохнуть рука. С почерневшими от гематом яйцами он не раз валялся в лазарете.
Но он не заражался злобой и всеобщей какой-то скрытой расстроенностью. Никого не упрекал.
Вышел он таким же дураком, как и садился.
Зачем-то поехал в Москву. Жизнь, бывшая у него в употреблении, всё ещё обещала впереди что-то великое и прекрасное…
Конец ознакомительного фрагмента.