Жизнь
Шрифт:
Теперь я понимаю — то, что нам давали, было ошметками благородной традиции художественного образования как оно существовало в довоенный период: гравюра, литография, разложение света по спектру — все это добро, выброшенное на рекламу джина Gilbey’s. Было очень интересно и, поскольку я и раньше любил рисовать, мне это нравилось, я учился каким-то новым вещам. Еще не было осознание что на самом деле из тебя штампуют так называемого дизайнера-графика, какого-нибудь наклейщика переводных буковок — все это было в далекой перспективе. Традиции изящных искусств у нас поддерживали перегоревшие идеалист вроде преподавателя натурного класса мистера Стоуна, когда-то учившегося в самой Королевской академии. Каждый раз во время перерыва на обед он опрокидывал несколько пинт «Гиннесса» в кабаке Black Horse и приходил в класс с большим опозданием и под градусом, зимой и летом в сандалиях на босу ногу. Вообще натурные занятия часто напоминали цирк. Какая-нибудь милая местная пожилая леди солидных габаритов без одежды — у-у-у, ого, сиськи! — и воздух, пропитанный пивным выхлопом, и еще рядом покачивающийся учитель, который держится за твой табурет. В подражание высокому искусству и авангарду, на который равнялись педагоги, директор
Распорядок там был ненапряжный. Ты отсиживал свои классы, доделывал практические задания и шел в туалет, где постоянно протекала кулуарная жизнь — народ сидел и играл на гитаре. Как раз эти посиделки и подстегнули меня упражняться с инструментом по-настоящему, и слава богу, потому что в таком возрасте все схватываешь на лету. В нашем туалете перебывала масса играющего народа. Вообще в тот период, когда рок-н-ролл по-британски набирал обороты, худкодледжи дали миру несколько достойных гитаристов. Эта среда была чем-то вроде гитарной мастерской, почти целиком на фолковом материале типа того, что играл Джек Эллиот. Поскольку у нас в колледже никто не отлавливал посторонних, Сидкап стал приютом для местной музыкальной тусовки. Сюда заглядывал сам Уизз Джонс с прической и бородкой под Иисуса. Классный фолк-гитарист, вообще классный музыкант, и, между прочим, до сих пор играет —я встречаю афиши его концертов, на них он все такой же. Только безбородый. Лично мы едва знали друг друга, но в моем представлении тогда Уизз Джонс был как... не знаю — Уиэ-э-з-з!
В смысле, этот парень уже вовсю светился на фолковой сцене, выступал в клубах — ему платили! Короче, он играл в лиге, а мы играли в каком-то туалете. По-моему, как раз у него я перенял Cocaine — не нюхалово, а песню, точнее важнейший в то время пальцевый проигрыш. Никто, кроме него, буквально никто, не умел играть этим южнокаролинским перебором. Он сам подцепил Cocaine у Джека Эллиота, но задолго до всех остальных, а Джек Эллиот подцепил его у преподобного Гэри Дэвиса в Гарлеме. Уизз Джонс был фигурой, за которой в то время следили в том числе Эрик Клэптон и Джимми Пейдж, как они говорят.
Моя репутация в туалете была заработана исполнением I’m Left, You’re Right, She’s Gone. Меня иногда доставали - я продолжал любить Элвиса, и Бадди Холли тоже, и окружающим было не понять, как я вообще могу быть студентом-художником, въезжать в джаз и блюз и еще что-то в этом находить. Рок-н-ролл, глянцевые фото, дурацкие костюмы — ходить в эту сторону определенно не рекомендовалось! Но для меня это была только музыка. Вообще тогда на все существовала своя иерархия — то было время модов против рокеров. Битники тоже четко делились на тех, кто зависал на английском варианте диксиленда (так называемом традиционном джазе), и тех, кто любил ритм-энд-блюз. Лично я спокойно перебегал на другую сторону ради Линды Пуатье, писаной красавицы, которая ходила в черном свитере, черных чулках и густо подводила глаза на манер Жюльетт Греко. Я выдерживал лошадиные дозы Акера Билка — иконы трад-джаза, — лишь бы полюбоваться, как она танцует. Была еще одна Линда — в очках, худющая, но с неотразимыми глазами, предмет моих неловких ухаживаний. Сладкий поцелуй, странное ощущение. Иногда поцелуй впечатывается в тебя намного глубже, чем все, что после. Силия — с ней я познакомился во время одного ночного бдения в клубе Кена Койлера. Девушка из Айлуорта. Мы провели вместе всю ночь, ничем таким не занимались, но в то короткое мгновение у нас была любовь. В чистом, незамутненном виде. У её семьи был отдельный дом, даже близко не мой калибр.
Я по-прежнему иногда бывал у Гаса. К этому времени, после двух или трех лет моих занятий с гитарой, он сразу говорил: «Давай, изобрази Malaguena». Я играл, он хмыкал в ответ: «Смотри-ка, освоил». А потом я начинал импровизировать, потому что Malaguena — гитарное упражнение, и он вскакивал: «Да нет, там все не так!» А я говорил: «Дед, ну да, но и так тоже можно». «Ну, приноровился уже».
На самом деле вначале у меня не было специального желания быть гитаристом. Гитара была просто средством — инструментом, который производит звуки. Но по ходу дела мне становилась все интересней сама игра, извлечение конкретных нот. Я твердо убежден: если хочешь стать гитаристом, нужно начинать с акустики и только потом переходить на электричество. Не думай, что превратишься в Таунсенда или Хендрикса просто потому, что твой инструмент умеет делать «вэу-вэу, вау-вау» и все остальные электронные фокусы. Сперва полюби эту штучку. Ложись с ней в постель. Если ты один, без девушки, прямо с ней и спи. Формы у нее как раз подходящие.
Всему, что я знаю, я выучился с пластинок. Выучился благодаря возможности воспроизвести что-то напрямую, без всей этой кошмарной принудиловки нотной записи, без тюремной решетки тактовых черт и пяти линеек. Возможность слушать записанную музыку дала свободу массе музыкантов которым так или иначе не повезло освоить музыкальную нотацию, таким как я. До 1900 года в твоем распоряжение были Моцарт, Бетховен, Бах, Шопен, канкан. С появлением грамзаписи наступила вольница. Теперь, стоило только тебе или твоему соседу обзавестись аппаратом, ты получал возможность слушать музыку, которую играли люди, а не механические устройства или симфонические оркестры. Ты реально мог слышать слова, которые они говорят, почти как будто они рядом. Что-то из этого могло быть полным хламом, но что-то было по-настоящему хорошо. Произошло освобождение музыки. Если бы не оно, единственной возможностью для людей было бы ходить в концертный зал - а многим ли это по карману? Определенно, никакая не случайность, что джаз и блюз начали завоевывать мир в тот же момент, когда начала развиваться звукозапись — ни с того ни с сего, в пределах нескольких лет. Блюз — универсальная штука, он до сих пор с нами именно поэтому. Так вот, сама его выразительность, его живая эмоция смогли дойти до людей благодаря звукозаписи. Как будто кто-то раздвинул слуховые шторы. Эта вещь была доступна — и слуху, и кошельку. Больше не было такого, что музыка ограничена рамками одной Группы людей здесь и другой группы там,
В Сидкапе на тебя обрушивалось море всякого - как часть этого невообразимого взрыва музыки, музыки как стиля жизни, любви ко всему американскому. Я ходил в публичную библиотеку и выискивал книги об Америке. Народ вокруг слушал фолк-музыку, другие — современный джаз, еще одни — традиционным джаз, были и те, кто тащился от всего блюзоподобного — то есть, считай, протосоул. Все эти влияния присутствовали в Сидкапе. А еще были эпохальные звуки — музыкальные скрижали, тогда услышанные в первый раз. Был Мадди. Была Smokestack Lightnin Хаулин Вулфа, был Лайтнин Хопкинс. И пластинка под названием Rhythm & Blues. Vol. 1. На ней появился Бадди Гай с вещью First Time I Met the Blues, был там и один трек Литтл Уолтера. Что Чак Берри — черный, я узнал года через два после того, как его услышал, и это определенно произошло задолго до того, как я посмотрел фильм, сподвигший многих музыкантов, — «Джаз в летний день [20] », — где он играл Super Little Sixteen. И черт знает сколько времени прошло, пока я узнал, что Джерри Ли Льюис — белый. Тогда увидеть чьи-нибудь фотографии можно было, только если их вещи попадали в американскую первую десятку. Единственные, кого я знал в лицо, были Элвис, Бадди Холли и Фэтс Домино. Но разве это имело значение? Что имело значение, так это звук. Ведь, когда я в первый раз услышал Heartbreak Hotel, у меня не засвербило внутри стать новым Элвисом Пресли. Тогда я понятия не имел, кто это такой. Дело было только в звуке, в эффекте совершенно другого типа записи. Которую, как я выяснил, сделал Сэм Филлипс, первопроходец из Sun Records. Эхо-эффект. Никаких внешних добавок. Ты чувствовал, что находишься с ними в одной комнате, что слушаешь ровно то, что происходит в студии, — без наворотов, без лака, без ничего. На меня это повлияло колоссально.
20
Jazz on a Summer Day — документальный фильм (1960) о Ньюпортском джазовом фестивале 1958 г.
Я забыл сказать, что играть блюз — это было похоже на побег
из клетки ровненьких линеек и черточек,
в которых ноты сгрудились как арестанты.
Как грустные физиономии.
На том элвисовском лонгплее была вся сановская начинка плюс пара треков, сделанных на RCA. That’s All Right. Blue Moon of Kentucky, Milk Cow Blues Boogie и все остальное. То есть для гитариста, точнее для начинающего гитариста - манна небесная. С другой стороны — что за черт, что здесь происходит? Я, может, и не хотел стать Элвисом, но насчет Скотти Мура — тут я не уверен. На Скотти Мура я молился. Он играл с Элвисом на всех сановских вещах. И на Mystery Train, и на Baby Let’s Play House. Теперь я с ним знаком, я с ним джемовал. Я лично знаю весь состав. Но в то далекое время просто отыграть без запинки всю I’m Left, You’re Right, She’s Gone — это была вершина гитарного мастерства. А еще Mystery Train и Money Honey. Я бы умер, лишь бы суметь такое изобразить. Блин, как же оно делается? С таким багажом я и попал в туалет Сидкапа, где показывал выученное на чужом хефнеровском арчтопе [21] с дырками-эфами. Это еще до того, как музыка привела меня обратно к элвисовским и баддихоллиевским корням, то есть к блюзу.
21
Арчтоп — вид акустической гитары со стальными струнами и выгнутой декой (англ, arch top).
Есть у Скотти Мура один проигрыш, который я до сих пор не могу поймать, а он мне не показывает. Эта штука бегает от меня уже сорок девять лет. Скотти прикидывается, что не может вспомнить место, о котором я говорю. Не то что он от меня что-то скрывает, говорит он мне, «просто не пойму, какой кусок у тебя на уме». Этот проигрыш — на I’m Left, You’re Right, She’s Gone. Кажется, в ми-мажоре. Когда доходит до септаккорда, он делает пробежку: 2-я, 5-я, 6-я струна — что-то такое похожее на йодль, что я так и не сумел толком зафиксировать. Тот же самый проигрыш есть на Baby Let’s Play House: когда доходишь до «But don’t you be nobody’s fool / Now baby, come back, baby [22] ... и как раз вместе с последней строчкой — вот там этот проигрыш и сидит. Возможно, это какой-нибудь элементарный приемчик. Но он играется слишком быстро, и, кроме того, в нем задействована куча нот: какой палец переставлять, а какой не надо? Я не слышал ни одного, кто бы его повторил. Creedence Clearwater записали свою версию этой песни, но, когда слушаешь нужное место — нет, у них там что-то другое. А Скотти — хитрая лиса, его не раскусишь: «Ну, юноша, времени еще полно, разберешься». Каждый раз, когда я его встречаю, слышу: «Проигрыш-то уже освоил?»
22
Но никому не позволяй одурачить тебя. Теперь малыш, вернись назад, малыш, вернись.
Самым модным парнем Сидкапского художественного колледжа был Дейв Честон, местная знаменитость того периода. Даже Чарли Уоттс знал Дейва через какие-то свои джазовые круги. Это был арбитр вкуса, уже по ту сторону богемности, настолько в теме, что мог работать начальником проигрывателя. Когда у тебя появлялась новая сорокапятка, ты крутил и крутил её раз за разом, почти закольцовывал — как потом, когда придумали «лупы». У Дейва задолго до остальных появился первый Рэй Чарлз — он даже был на его концерте, и я впервые услышал Рэя во время одной из таких пластиночных сессий в обеденный перерыв.