Жизнеописание Михаила Булгакова
Шрифт:
4 мая: «...сегодня М. А. узнал от Якова Леонтьевича, что Енукидзе наложил резолюцию на заявление М. А. — направить в ЦК». В течение нескольких дней Булгаков заканчивает экспозицию киносценария «Мертвых душ». 10 мая вечером обсуждать ее к нему приходят режиссеры И. Пырьев и И. Вайсфельд. Фрагмент разговора Елена Сергеевна записывает:
«Пырьев — Вы бы, М. А., поехали на завод, посмотрели бы...
— Шумно очень на заводе, а я устал, болен. Вы меня отправьте лучше в Ниццу». В Ницце еще недавно несколько месяцев лечился К. Станиславский.
11 мая. «Сильнейшая жара.
В газетах сообщение о смерти председателя ОГПУ Менжинского».
12 мая. «В «Лит. газете» сообщение о смерти сына Горького — Максима Пешкова. Правительственное письмо Горькому. Есть подпись
Все время происходили какие-то тягостные ситуации с «Мольером» — вдруг узнавалось, что Немирович-Данченко отказывается придти на просмотр нескольких картин и Булгаков уже выдвигал собственную версию, объясняя это заботой о репутации — «Не будет он связываться ни с чем сомнительным! А вообще, и Немирович, и «Мольер» — все мне осточертело!.. Хочу одного — чтоб сезон закрылся.» В этот же день, 13 мая, один из знакомых актеров Л. М. Леонидов говорит ему слова, вполне соответствующие его нынешнему отношению к репетициям «Мольера»: «— Искусство должно быть радостным, и результат его радостный, как результат родов. У нас же ребенок идет задницей, потом его заталкивают обратно, поправляют...».
14 мая — у П. С. Попова. «Он уговаривал — безуспешно — М. А. чтобы он послал Горькому соболезнование. Нельзя же, правда, — ведь на то письмо ответа не было». Булгаков считает для себя невозможным писать Горькому, не получив ответа на свое столь важное для него письмо, отосланное 2 мая. В эти дни Попов дарит ему «Мои воспоминания» И. Л. Толстого, вышедшие под его редакцией, с надписью: «Дорогому Маке с пожеланием не поддаваться сомнениям и верить в свои собственные силы».
15 мая: «утром провожала М. А. в театр — он очень плохо себя чувствовал, тяжело волновался.
Около 12 часов дня в нижнем фойе начался просмотр «Мольера». Я постояла у закрытых дверей, услышала музыку, потом первые слова Станицына — Мольера...»
16 мая: «Сегодня M. A. лежит целый день — дурно себя чувствует. Читает Сергею Киплинга».
Он любил Киплинга, рассказывала в 1969 году Елена Сергеевна, и декламировал с особенным чувством:
Останься прост, беседуя с царями,Останься честен, говоря с толпой.Эти строки были наполнены для него биографическим смыслом.
И вот наступило 17 мая — их вызвали получать заграничные паспорта. На другой день Елена Сергеевна так описывала происходившее. Их посадили за стол в пустой комнате заполнять анкеты. «Когда мы писали, М. А. меня страшно смешил, выдумывая разные ответы и вопросы. Мы много хихикали, не обращая внимания на то, что из соседних дверей вышли сначала мужчина, а потом дама, которые сели за стол и что-то писали. Когда мы поднялись наверх, Борис Полетц (сотрудник, занимавшийся их документами. — М. Ч.) сказал, что уже поздно, паспортистка ушла и паспорта сегодня не будут нам выданы. «Приходите завтра», — «Но завтра 18-е» (выходной день шестидневки. — М. Ч.)» — «Ну, значит, 19-го». На обратном пути М. А. сказал: «Слушай, а это не эти типы подвели?! Может быть, подслушивали? Решили, что мы уедем — и не вернемся?.. Да нет, не может быть... Давай лучше мечтать, как мы поедем в Париж!
И все повторял ликующе:
— Значит, я не узник! Значит, увижу свет!
Шли пешком, возбужденные. Жаркий день. Яркое солнце. Трубный бульвар. М. А. прижимает к себе мою руку, смеется, выдумывает первую главу книги, которую привезет из путешествия.
— Неужели не арестант?! Это — вечная ночная тема: — Я — арестант... Меня искусственно ослепили... Дома про диктовал мне первую главу будущей книги».
19 мая. «Ответ о заграничных паспортах переложили на завтра».
23 мая: «Ответ переложили на 25-е».
25 мая. «Опять нет паспортов. Решили больше не ходить. М. А. чувствует себя отвратительно».
29 мая: «В Москве волнение
1 июня Елена Сергеевна записывала, что за эти дни (26—29 мая) «выяснилось, что секретарша Енукидзе Минервина говорила Оле, что она точно знает, что мы получим паспорта. МХАТчикам тоже дают многим, Оле в том числе. «Старикам» дают по 500 долларов с собой, Оле — 400. Получил паспорт и уехал Пильняк с женой. Звонила к Минервиной, она обещала навести справку. Все дела из рук валятся из-за этой неопределенности», «Была у нас Ахматова. Приехала хлопотать за Осипа Мандельштама — он в ссылке. Говорят, что в Ленинграде была какая-то история, при которой Мандельштам ударил по лицу Алексея Толстого». Алексею Толстому Булгаков вряд ли сочувствовал. А Ахматова вспоминала, что утром того дня, когда Мандельштам в сопровождении жены должен был отправиться в Чердынь, она собирала для них деньги и зашла к Булгаковым; Елена Сергеевна «заплакала и сунула мне в руку все содержимое своей сумочки»; жена поэта так же запомнила, как «Анна Андреевна пошла к Булгаковым и вернулась, тронутая поведением Елены Сергеевны, которая заплакала, услыхав о высылке, и буквально вывернула свои карманы».
Здесь узнается картинность жеста, свойственная Елене Сергеевне до последних лет жизни; но важно помнить, что жесты ее совпадали с ее же естественными человеческими порывами. Актриса по всей своей натуре, она, испытывая глубочайшее горе, — играла горе, испытывая благородное движение души — выражала его соответствующим жестом. Одно не подменяло, а сопровождало другое.
Неизвестно, знал ли тогда Булгаков об обстоятельствах того, что происходило с Мандельштамом, знал ли уже о звонке Сталина Пастернаку. Если предположить, что знал, — это могло еще раз всколыхнуть в нем иллюзорные надежды, побудившие его вскоре к новым поискам связи все с тем же человеком.
«М. А. чувствует себя ужасно — страх смерти, одиночества, — записывала Елена Сергеевна в тот же день
1 июня. — Все время, когда можно, лежит». Вызванный ею доктор Шапиро «нашел у него сильное переутомление. Сердце в порядке».
2 июня. «Вечером были у Поповых. М. А. и Патя выдумали игру: при здоровании или прощании успеть поцеловать друг другу руку — неожиданно. Сегодня успел Патя. Веселились при этом как маленькие.
У М. А. лучше состояние — Шапиро подействовал на него хорошо». 3 июня. «Звонила к Минервиной, к Борису Полетцу — никакого толку. На улице — холодно, мокро, ветер». 4 июня была уже подписана официальная бумага об отказе в выезде, но Булгаков еще не знал об этом, она дошла до него позже. А Я. Л. Леонтьев еще пробовал помочь им — 5 июня, на репетиции «Пиквикского клуба» он сказал Елене Сергеевне, что «поместил нашу фамилию в список мхатовский на получение паспортов» — в надежде, что удастся получить паспорта вместе с другими, через посыльного от театра.
Потрясение, испытанное 7 июня, было велико. Только полтора месяца спустя, 20 июля, Елена Сергеевна стала восстанавливать в памяти события: «Что я помню? Седьмого июня мы ждали в МХАТе вместе с другими Ивана Сергеевича, который поехал за паспортами. Он вернулся с целой грудой их, раздал всем, а нам — последним — белые бумажки — отказ. Мы вышли. На улице М. А. вскоре стало плохо, я с трудом довела его до аптеки. Ему дали капель, уложили на кушетку. Я вышла на улицу — нет ли такси. Не было, и только рядом с аптекой стояла машина и около нее Безыменский. Ни за что! (Напомним о резких выражениях в «Открытом письме» Безыменского в 1926 г., процитированных Булгаковым в письме 28 марта 1930 г., а также о пьесе 1929 года «Выстрел», где один из героев Безыменского вопрошал: «Скажи, кто этот сукин сын?» а ему отвечали: «Полковник Алексей Турбин!» Все это делало невозможным для Булгакова и несколько лет спустя прибегнуть к помощи того, кто послужил в какой-то степени прототипом для Ивана Бездомного. — М. Ч.). Пошла обратно и вызвала машину по телефону.