Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих

Вазари Джорджо

Сочинителем комедии был Антон Ланди, флорентийский дворянин, а интермедией и музыкой ведал весьма талантливый и тогда еще молодой Джован Баттиста Строцци. Но так как о других вещах, украшавших это представление, об интермедиях и музыке писалось тогда достаточно, я упомяну лишь о тех, кто участвовал в некоторых живописных работах, отметив, что все остальное там сделали названный Джован Баттиста Строцци, Триболо и Аристотель.

Боковые стенки под сценической площадкой были разделены на шесть частей, и в каждой части было по картине высотой в восемь локтей и шириной в пять, окруженной рамкой шириной в один и две трети локтя, которая служила фризом вокруг картин, с карнизом, примыкавшим к самому полотну и образуя четыре тондо, расположенных крестообразно с двумя латинскими изречениями на каждую историю, а кроме того, там были и приличествующие эмблемы. Сверху кругом проходил фриз из лазурной каймы, за исключением тех мест, где была перспектива, а еще выше полог, также из каймы, закрывал весь двор, и на этом фризе из каймы над каждой картиной были гербы славнейших родов, находившихся в родстве с семейством Медичи. Итак, начиная с востока от сцены, на первой истории рукой Франческо Убертини, прозванного Бакьяккой, было изображено Возвращение из изгнания Великолепного Козимо деи Медичи, эмблемой были две голубки на золотой ветке, а на фризе был герб герцога Козимо. На второй картине, написанной им же, было Отправление Великолепного Лоренцо в Неаполь; эмблема – пеликан, а герб – герцога Лоренцо, то есть семейства Медичи и Савойского дома. На третьей картине, написанной Пьер Франческо ди Якопо ди Сандро, было изображено прибытие папы Льва X во Флоренцию и то, как граждане города несут его под балдахином; эмблема – протянутая

рука, а герб – герцога Джулиано, то есть Медичи и Савойи. На четвертой картине им же написано Взятие Бьеграссы синьором Джованни и то, как он выезжает из города победителем; девизом была молния Юпитера, а герб герцога Алессандро, то есть Австрии и Медичи. На пятой папа Климент коронует в Болонье Карла V; эмблемой там была змея, кусающая собственный хвост, а гербы – Франции и Медичи. Писал ее Доменико Конти, ученик Андреа дель Сарто, показавший себя не очень-то стоящим, так как молодые живописцы, услугами которых он собирался попользоваться, ему не помогли, ибо заняты тогда были все и хорошие, и плохие мастера; почему над ним и посмеялись, подобно тому, как он, возомнив о себе, не раз по недомыслию своему смеялся над другими. На шестой истории и последней с этой стороны рукой Бронзино был изображен диспут, который вели в Неаполе перед лицом императора герцог Алессандро и флорентийские изгнанники, там же были река Себето и много фигур; картина была прекраснейшей, лучшей из всех; эмблемой была пальма, а герб был испанский. Насупротив Возвращения Великолепного Козимо, то есть с другой стороны, было благополучнейшее рождение герцога Козимо; эмблемой был феникс, а герб – города Флоренции, то есть красная лилия. Рядом было возведение или, точнее говоря, избрание его же в герцогское достоинство; эмблемой был кадуцей Меркурия, а на фризе герб начальника крепости; историю эту нарисовал Франческо Сальвиати, а так как ему в эти дни нужно было уехать из Флоренции, ее превосходно закончил Карло Портелли из Лоро. На третьей были изображены три гордых оратора из Кампаньи, изгнанных римским сенатом за их дерзкое требование, как об этом рассказывает Тит Ливий в двенадцатой книге своей Истории; в данном случае подразумевались три кардинала, предпринявшие безуспешную попытку лишить власти герцога Козимо; эмблемой был крылатый конь, герб – Сальвиати и Медичи. На следующей было взятие Монтемурло, эмблемой была египетская сова на голове Пирра и герб родов Сфорца и Медичи; картину эту написал Антонио Доннино, живописец, в работе очень смелый; на заднем плане была изображена стычка всадников так прекрасно, что картина эта, написанная художником, почитавшимся слабым, оказалась гораздо лучше работ некоторых других, которые были стоящими только на словах. На следующей был изображен герцог Козимо, получающий от его кесарского величества регалии и знаки герцогского достоинства; эмблемой была сорока с веткой лавра в клюве, а на фризе был герб домов Медичи и Толедо, написал же ее венецианец Баттиста Франко. На последней из всех картин было изображено бракосочетание того же герцога Козимо в Неаполе; эмблемой были две галки, древний свадебный символ, а на фризе был герб дона Педро Толедского, неаполитанского вице-короля, и картина эта, написанная рукой Бронзино, была выполнена с таким изяществом, что превосходила, как и первая, все остальные. Тем же Аристотелем был устроен фриз над лоджией с другими историями меньших размеров и гербами, весьма понравившийся его превосходительству, отозвавшемуся о нем очень одобрительно и щедро художника за все вознаградившему.

А после этого, почти ежегодно, он на Масленицу устраивал представление комедий с перспективами, так как в этом роде живописных работ Аристотель приобрел такую опытность и такую помощь, полученную им от природы, что возымел намерение написать об этом в поучение другим; но, поскольку дело это оказалось более трудным, чем ему казалось, он его оставил, в особенности же потому, что позднее управители дворца заказывали такие работы Бронзино и Франческо Сальвиати, как об этом будет рассказано на своем месте.

И вот, видя, что прошло немало лет, в которые он заказов ни от кого не получал, Аристотель отправился в Рим к своему двоюродному брату Антонио да Сангалло.

Тот принял его приветливо и тотчас же по его приезде поручил ему надзор за несколькими постройками с содержанием десять скудо в месяц, а затем послал его в Кастро, где он пробыл несколько месяцев на службе у папы Павла III, надзирая за большей частью тамошнего строительства по проекту и указаниям Антонио. И хотя Аристотель с малых лет вырос вместе с Антонио и привык обращаться с ним слишком попросту, говорят, что Антонио держал его от себя на расстоянии, так как тот никак не мог приучиться говорить ему «вы», так что всегда обращался на «ты», даже в присутствии папы, не говоря уже о синьорах и дворянах, так, как поступают еще иные флорентинцы, привыкшие по старинке всем говорить «ты», будто они из Норчи, не умея приспособляться к современной новой жизни, как это делают другие и как по привычке передается от одного к другому. И всякому понятно, что это казалось странным Антонио, привыкшему к уважению со стороны кардиналов и других высокопоставленных лиц. Когда же жить в Кастро Аристотелю надоело, он попросил Антонио вызвать его обратно в Рим; на это Антонио ответил, что сделает это очень охотно, если только тот будет вести себя с ним по-другому и более вежливо, особенно в присутствии вельмож.

Однажды на Масленице Руберто Строцци решил устроить кое-кому из синьоров, с ним друживших, прием в своем доме в Риме с представлением комедии, для которой Аристотель написал в большой зале перспективу (насколько позволяло тесное помещение) так прекрасно, красиво и изящно, что в числе других кардинал Фарнезе был не только восхищен, но и поручил ему написать такую же в своем дворце Сан Джорджо, где теперь Канцелярия, в одной из зал второго этажа, выходящих в сад, однако так, чтобы она была постоянной, чтобы он мог ею пользоваться при любом его желании и надобности. Так, перспективу эту Аристотель и выполнил, вложив в нее все знания, которыми он обладал, и как только мог лучше, безмерно угодив и кардиналу и художникам. Рассчитаться с Аристотелем кардинал поручил мессеру Курцио Франджипане, и тот, желая выполнить поручение добросовестно, но в то же время и не переплачивать, попросил Перино дель Вага и Джорджо Вазари оценить работу. Перино был очень доволен, так как имел зуб против Аристотеля и сердился за то, что тот написал перспективу, которую, по его мнению, следовало поручить ему, как состоящему на службе у кардинала; поэтому он был полон и страха и зависти и в особенности потому, что кардинал в эти дни пользовался услугами не только Аристотеля, но и Вазари, которому он заплатил тысячу скудо за роспись фреской в течение ста дней залы Парко Майори в Канцелярии. И вот по этой причине Перино собирался оценить упомянутую перспективу Аристотеля так низко, чтобы он пожалел о том, что за нее взялся. Аристотель же, узнав, кто будет производить оценку его перспективы, сам пошел к Перино и перво-наперво начал по своей привычке ему тыкать, так как они были товарищами с юности. А Перино, который и до того был не в духе, пришел в ярость и чуть не раскрыл, незаметно для самого себя, весь свой злой замысел. Когда же Аристотель рассказал все Вазари, Джорджо сказал ему, чтобы он ни в чем не сомневался, так как может быть уверен, что несправедливо с ним не поступят. Когда же после этого Перино и Джорджо остались вдвоем для решения порученного им дела, Перино, как старший, заговорил первым, начав с порицаний перспективы, утверждая, что работа не стоила и нескольких байокко и что Аристотель получал деньги ни за что, а так как ему оплатили его помощников, то ему уже переплатили с лихвою. А к этому он добавил: «Если бы работа эта была поручена мне, я выполнил бы ее по-другому, с другими историями и украшениями, чем он, но кардинал всегда потворствует тем, кто ему приносит мало чести». Из этих и других слов Джорджо заключил, что Перино скорее нужно было выместить на Аристотеле обиду, причиненную ему кардиналом, чем с дружеским участием добиться признания трудов и способностей честного художника. И он начал мягко уговаривать Перино такими словами: «Хотя я и не очень разбираюсь в подобных работах, но я тем не менее видел кое-что, сделанное теми, кто умеет это делать, и мне кажется, что и эта выполнена очень хорошо и стоит многих скудо, а не нескольких байокко, как вы говорите, и, как мне кажется, будет нечестным, если тот, кто сначала за столом чертит на бумаге, а затем выполняет в больших размерах в перспективе столько разных вещей, получит за ночные труды и тем более за многонедельную работу столько, сколько платят поденщикам, у которых не устают ни голова, ни руки, а немного устает лишь тело, так как для

них достаточно только воспроизводить, не ломая себе голову, как ломал Аристотель, а если бы сделали ее вы, Перино, снабдив ее, как вы говорите, большим числом историй и украшений, вы, быть может, не вычертили бы ее с тем мастерством, с каким это сделал Аристотель, который, как мудро признал кардинал, в таком роде живописи лучший мастер, чем вы. Но подумайте и о том, что в конце концов, вынося суждение отрицательное и несправедливое, вы принесете ущерб не Аристотелю, а искусству и добродетели, а больше всего собственной душе, уклонившись из-за личной неприязни с честного пути, не говоря уже о том, что тот, кто признает работу хорошей, будет порицать не ее, но немощь нашего суждения, а возможно, и наш злой и дурной характер. Ведь тот, кто старается понравиться кому-нибудь, возвеличивая свои произведения, или же отомстить за какую-либо обиду, принижая или порицая чьи-либо хорошие работы, тот в конце концов и Богом и людьми будет признан таким, каков он и есть в действительности, то есть злым, невежественным и дурным. Представьте себе только, что подумали бы вы, выполняющий в Риме столько работ, если бы увидели, что к вашим работам относятся так, как к другим относитесь вы. Встаньте, прошу вас, на место бедного старика, и вы увидите, насколько вы уклонились от чести и от разума». Эти и другие слова, которыми Джорджо ласково уговаривал Перино, возымели такую силу, что оценка была произведена честно и Аристотель остался доволен. И с этими деньгами, полученными за картину, посланную во Францию, как об этом говорилось вначале, и с остатками сбережений он радостно возвратился во Флоренцию, несмотря на то, что его друг Микеланджело собирался воспользоваться его помощью на строительстве, которое римляне начали в Капитолии.

Итак, Аристотель воротился во Флоренцию в 1547 году, и, отправившись приложиться к руке синьора герцога Козимо, он предложил свои услуги и помощь в большом строительстве, начатом герцогом; синьор этот, приняв его благосклонно, как он всегда и поступал по отношению к одаренным людям, назначил ему ежемесячное содержание в десять скудо и сказал ему, что воспользуется его услугами, когда случится в этом надобность. На эти деньги, ничего другого не делая, он прожил спокойно еще несколько лет, а потом и скончался семидесяти лет от роду в 1551 году, в последний день мая, погребен же был в церкви сервитов. В нашей Книге есть несколько собственноручных рисунков Аристотеля, а рядом с ними несколько рисунков Антонио Партичини, среди которых несколько прекраснейших перспективных.

Во времена Аристотеля жили еще два живописца, которые были его товарищами; о них кратко упомяну, ибо они были таковы, что и наряду с редкостными талантами они заслуживают занять место в нашей Книге из-за некоторых их работ, поистине достойных одобрения. Одним из них был Якопе, другой же Франческо Убертини, прозванный Бакьякка.

Так вот, Якопе много не сделал, так как провел жизнь в болтовне и шутках и довольствовался тем малым, что давала ему судьба при его нерадивости, хотя это и было многим меньше его потребностей. Но так как он много работал с Андреа дель Сарто, то рисовал отлично и смело и допускал большие причуды и прихоти при расположении фигур, вывертывая их и стараясь во всех своих композициях делать их разными и непохожими на других; рисунком он, действительно, владел вполне, и когда ему этого хотелось, то подражал хорошему. Во Флоренции, еще в юные годы, он написал много Мадонн, многие из которых флорентийскими купцами были отосланы во Францию. В Санта Лучиа на Виа деи Барди он написал на дереве образ с Богом Отцом, Христом, Богоматерью и другими фигурами, а в Монтичи на углу дома Лодовико Каппони в табернакле – две фигуры светотенью. В Сан Ромео он написал на дереве образ с Богоматерью и двумя святыми. Услышав как-то большие похвалы росписям римских фасадов Полидоро и Матурино, он, никому не говоря об этом, отправился в Рим, где провел несколько месяцев и где написал несколько портретов, сделав в искусстве такие успехи, что со временем проявил себя во многих вещах толковым живописцем. Потому кавалер Буондельмонти заказал ему расписать светотенью один из своих домов, тот, что был им выстроен насупротив Санта Тринита, где начинается Борго Санто Апостоло, и Якопе изобразил там истории из жизни Александра Великого, кое в чем отличные и выполненные с таким изяществом и таким рисунком, что многие думают, что все они сделаны по рисункам Андреа дель Сарто. И по правде говоря, судя по тому, как Якопе проявил себя в этой работе, можно было подумать, что толк из него выйдет большой. Но так как он всегда больше думал о том, как бы получше провести время в разных забавах, о том, как бы покутить и погулять с дружками, чем об учении и работе, он скорее разучивался, чем учился.

Но была еще одна вещь, достойная уж не знаю чего, не то смеха, не то сожаления: ввязался он в компанию, вернее, в шайку приятелей, которые, хотя, по их словам, жили по-философски, жили как скоты и свиньи, не мыли никогда ни рук, ни лица, ни головы, ни бороды, не подметали дом и стелили постели не чаще, чем раз в два месяца, стол покрывали картонами для картин, а пили только из кувшинов или бутылок; и это жалкое и, как говорится, безалаберное существование они считали самой прекрасной жизнью во всем мире. Но так как внешний вид обычно служит знаком того, что творится внутри, ипоказывает, каковы и наши души, кажется мне, как я об этом говорил и в другой раз, что были они и в душе такими же грязными и мерзкими, какими выглядели снаружи.

На празднике церкви Сан Феличе ин Пьяцца (то есть когда представлялось Благовещение Богоматери, о чем рассказывалось в другом месте), который в 1525 году был устроен сообществом Кружки, Якопе соорудил наружное убранство по тогдашнему обычаю в виде прекраснейшей, очень высокой, большой, двойной, совсем отдельно стоявшей триумфальной арки с восемью колоннами, пилястрами и фронтонами, поручив ее постройку весьма опытному плотнику Пьеро да Сесто, который и довел ее до совершенства. После этого он изобразил на ней девять историй, часть которых написал он сам, и эти были лучшими, остальные же – Франческо Убертини Бакьякка. Все эти истории были из Ветхого Завета, и большинство относилось к деяниям Моисея. После этого Якопе был приглашен одним монахом-скопетинцем, его родственником, в Кортону, где в церкви Мадонны, что за городом, написал маслом на дереве два образа: на одном Богоматерь со св. Рохом, св. Августином и другими святыми, а на другом Бога Отца, венчающего Богоматерь, с двумя святыми внизу и святым Франциском, получающим стигматы, между ними. Обе работы очень красивы.

По возвращении во Флоренцию он соорудил для Бонджани Каппони комнату со сводами, а на вилле Монтичи отделал ему же еще несколько покоев. Когда же Якопо Понтормо расписывал для герцога Алессандро на вилле Кареджо лоджию, о которой шла речь в жизнеописании Понтормо, он помогал ему в выполнении большей части гротесков и других вещей, а кроме того, занимался и всякого рода мелочью, о которой и поминать не стоит. В общем же Якопе лучшую часть своей жизни потратил в шуточках, обсуждая и осуждая то одно, то другое. Дело в том, что в те времена во Флоренции искусством рисунка завладела компания людишек, которых больше, чем работа, занимали дурачества и веселое провождение времени; они страсть как любили собираться по мастерским и другим местам и там злословить, ругая со всякими словечками работы тех, кто был и превосходным художником, и жил пристойно, как подобает людям почтенным. Заводилами там были Якопе, золотых дел мастер Пилото и резчик по дереву Тассо; но хуже всех был Якопе, ибо, несмотря на некоторые хорошие свои качества, в речах своих он всегда старался кого-нибудь зло уколоть. И не мудрено, что такая компания породила со временем, как об этом будет рассказано, много зла, и что Пилото за его злой язык был убит одним молодым человеком. Потому-то поступки их и нравы порядочным людям не нравились. Я не скажу, чтобы все они, но кое-кто из них постоянно только тем и занимался, как подобные им тунеядцы, что играли в камешки у стенки или проводили время в трактирах.

Однажды Джорджо Вазари возвращался из местечка Монте Оливето, что за Флоренцией, куда он ездил, чтобы повидать достопочтенного и много доблестного дона Миньято Питти, который тогда был там аббатом, и на Канто деи Медичи натолкнулся он на Якопе со всей почти его шайкой. И вот, как я потом сообразил, захотелось тому какой-нибудь своей прибауткой, полушутя, полувсерьез, как-нибудь поддеть названного Джорджо. И когда тот подъехал к ним верхом на коне, к нему обратился Якопе. «Ну, Джорджо, – говорит, – как дела?» «Дела идут хорошо, мой Якопе, – ответил Джорджо. – Был я когда-то бедным, как вы все, а теперь зарабатываю по три тысячи скудо, да, пожалуй, и больше. Вы меня признавали дураком, а вот попы да монахи считают меня молодцом; когда-то я служил таким вот, как вы, а теперь мне служит конюх и ухаживает за этой лошадью; одевался я как бедный живописец, а теперь одеваюсь в бархат; ходил пешком, а теперь езжу верхом. Так что, мой Якопе, дела идут в самом деле неплохо, а ты оставайся здесь с богом».