Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих
Шрифт:
И, как только ее раскрыли, взглянуть на нее собрался весь Рим и в первую очередь папа, который не мог дождаться, когда уляжется пыль после снятия лесов. Увидев ее, и Рафаэль Урбинский, подражавший весьма превосходно, тотчас же изменил свою манеру и тут же написал, дабы показать, на что он способен, пророков и сивилл в Санта Мариа делла Паче; тогда Браманте попытался добиться того, чтобы вторую половину капеллы папа передал Рафаэлю. Услышав об этом, Микеланджело пожаловался папе на Браманте, рассказав без всякого стеснения о многочисленных его пороках и в жизни, и в архитектуре, последнее, как выяснится позднее, пришлось исправлять самому Микеланджело при строительстве собора Св. Петра. Но папа, в способностях Микеланджело с каждым днем убеждавшийся все больше, пожелал, чтобы он продолжал работу; ибо, увидев работу раскрытой, он рассудил, что вторая половина могла выйти у Микеланджело еще лучше: и действительно, тот и довел работу до конца в совершенстве в течение двадцати месяцев один, даже без помощи тех, кто растирал бы ему краски. Все же приходилось Микеланджело иногда и жаловаться на то, как торопил его папа назойливыми запросами, когда же он кончит, не давая ему закончить по-своему, как ему хотелось. И на один из многочисленных запросов он однажды ответил, что конец будет тогда, когда он сам будет удовлетворен своим искусством. «А мы желаем, – возразил папа, – чтобы было удовлетворено наше желание, которое состоит в том, чтобы сделать это быстро». И в заключение прибавил, что, если он не сделает это быстро, он прикажет столкнуть его с лесов вниз. Тогда Микеланджело, боявшийся гнева
Микеланджело хотелось пройти кое-где посуху, как это делали старые мастера, в написанных внизу историях, тронуть там и сям фоны, одежду и лица лазурным ультрамарином, а орнамент золотом, чтобы общий вид стал еще лучше и богаче; согласился на это и папа, узнав, что этого не хватает, так как слышал, как хвалили такие доделки те, кто их видел; однако, так как восстанавливать леса показалось Микеланджело делом слишком сложным, все осталось как было. Встречаясь с Микеланджело, папа напоминал ему часто: «Не сделать ли капеллу красками и золотом побогаче, ведь она бедновата». На что Микеланджело отвечал попросту: «Святой отец, в те времена люди золота на себе не носили, а те, что там изображены, слишком богатыми никогда не были, но были святыми людьми, так как презирали богатство». За это произведение папой было выплачено Микеланджело в несколько сроков три тысячи скудо, из которых на краски пришлось ему истратить двадцать пять. Выполнено же оно было с величайшими для него неудобствами, так как приходилось писать с закинутой вверх головой, и он так испортил себе зрение, что несколько месяцев не мог читать написанное и рассматривать рисунки иначе как снизу вверх, и я могу это подтвердить, так как, когда я расписывал пять помещений со сводами в больших залах дворца герцога Козимо, я бы их никогда не закончил, если бы не устроил себе кресло, где я мог откидывать голову и работать лежа; и этим я себе испортил глаза, и голова у меня ослабла так, что я чувствую это и теперь и удивляюсь, как вынес Микеланджело такие неудобства. Ведь, загораясь с каждым днем все сильнее желанием созидать, накопляя и улучшая созданное, он не замечал усталости и не заботился об удобствах.
Вся композиция этого произведения состоит из шести распалубков по сторонам и по одному в каждой торцовой стене; на них он написал сивилл и пророков в шесть локтей высотой; в середине же – от сотворения мира до потопа и опьянения Ноя, а в люнетах – всю родословную Иисуса Христа. В этой композиции он не пользовался правилами перспективы для сокращения фигур, и в ней нет единой точки зрения, но он шел путем подчинения скорее композиции фигурам, чем фигур композиции, довольствуясь тем, что выполнял и обнаженных и одетых с таким совершенством рисунка, что произведения столь превосходного никто больше не сделал и не сделает и едва ли при всех стараниях возможно повторить сделанное. Творение это поистине служило и поистине служит светочем нашему искусству и принесло искусству живописи столько помощи и света, что смогло осветить весь мир, на протяжении стольких столетий пребывавший во тьме. И, по правде говоря, пусть больше не мнит любой, считающий себя живописцем, увидеть после этого что-либо новое, будь то выдумки, позы, одежды на фигурах, новые выражения лиц или что-либо потрясающее в вещах, написанных по-разному, ибо все совершенство, какое только можно вложить в то, что в этом деле создается, он вложил в это свое произведение. Ныне же пусть поражается всякий, сумевший разглядеть в нем мастерство в фигурах, совершенство ракурсов, поразительнейшую округлость контуров, обладающих грацией и стройностью, и проведенных с той прекрасной соразмерностью, какую мы видим в прекрасных обнаженных телах, которые, дабы показать крайние возможности и совершенство искусства, он писал в разных возрастах, различными по выражению и по формам как лиц, так и очертаний тел, и членам которых он придавал и особую стройность, и особую полноту, как это заметно в их разнообразных красивейших позах, причем одни сидят, другие повернулись, третьи же поддерживают гирлянды из дубовых листьев и желудей, входящих в герб и в эмблему папы Юлия и напоминающих о том, что время его правления было золотым веком, ибо тогда еще не ввергнута была Италия в несчастия и беды, терзавшие ее позднее. А между ними расположены медали с историями из Книги царств, выпуклыми и словно вылитыми из золота и бронзы. А помимо всего этого, он, дабы показать совершенство искусства и могущество Бога, изобразил в своих историях, как он, являя свое величие, отделяет свет от тьмы и с распростертыми дланями парит, сам себя поддерживая, в чем сказались и любовь его и его мастерство. На второй истории он изобразил с прекраснейшими сообразительностью и талантом, как Господь создает солнце и луну, поддерживаемый многочисленными путтами; и являет собою потрясающую силу благодаря ракурсу рук и ног. Его же он изобразил в той же истории, где он парит, благословив землю и создав животных; такова на этом своде сокращающаяся фигура, которая, куда бы ты ни шел по капелле, все время вращается и оборачивается и в ту, и в другую сторону. Также и на следующей, где Бог отделяет воду от земли: эти фигуры настолько прекрасны и острота гения в них такова, что они достойны быть созданы лишь божественнейшими руками Микеланджело. И подобным же образом следует далее сотворение Адама с изображением Бога, опирающегося на группу обнаженных ангелов нежного возраста, которые несут будто не одну только фигуру, а всю тяжесть мира, что показано вызывающим величайшее благоговение величием Господа и характером его движения: одной рукой он обнимает ангелов, будто на них опираясь, десницу же он простирает к Адаму, написанному таким прекрасным, в таком положении, с такими очертаниями, что кажется, будто он снова сотворен высшим и изначальным создателем своим, а не кистью и по замыслу человека. Ниже этой, на другой истории он изобразил извлечение из его ребра матери нашей Евы, там изображены обнаженные люди, из которых один во власти сна кажется как бы мертвым, а другая, оживляемая благословением Господним, совсем проснулась. Кистью этого гениальнейшего художника показано все отличие сна от бодрствования, а также насколько твердым и непреложным может, говоря по-человечески, показаться нам божественное величие.
Ниже изображено, как Адам в ответ на уговоры полуженщины-полузмеи приемлет через яблоко собственную и нашу погибель. Там же изображено изгнание его и Евы из рая, и в фигуре ангела показано, с каким величием и благородством выполняется приказ разгневанного владыки, а в позе Адама и горечь содеянного греха, и страх смерти, в то время как в жене его стыд ее, унижение и раскаяние видны в том, как она обхватила себя руками, как она прижимает пальцы к ладоням, как она поворачивает голову к ангелу, опустив шею свою до грудей, ибо страх возмездия явно превозмогает в ней надежду на божественное милосердие. Не менее прекрасна история с жертвоприношением Каина и Авеля, где показано, как один несет дрова, другой, нагнувшись, раздувает огонь, иные же рассекают жертву, и все написано с не меньшей тщательностью и точностью, чем остальное. Так же искусно и толково написана история потопа, где изображены люди, гибнущие по-разному: испуганные ужасами этих дней, они пытаются различными путями, как только могут, спасти свою жизнь. И по лицам этих людей мы видим, что жизнь их во власти смерти, и в то же время видны страх и ужас и презрение ко всему. Во многих видно там и сострадание: один помогает другому взобраться на вершину скалы, где они ищут спасения, и среди них один, обнимающий другого, полумертвого, стараясь всеми силами спасти его, изображен так, что и природа этого лучше не покажет. Невозможно передать, как прекрасно изображена история Ноя, где он, опьяненный вином, спит, оголенный, и тут же присутствуют один из сыновей, над ним смеющийся, другие, его прикрывающие; история эта и мастерство художника не сравнимы ни с чем, и превзойти его мог бы разве
Взгляните на этого Иеремию, который, скрестив ноги, одной рукой поглаживает бороду, опершись локтем на колено, другую же опустил между ног и голову склонил так, что явно видны его печаль, его мысли и горькое его раздумье о своем народе. Таковы же позади него и два путта и такова же и первая сивилла, что рядом с ним, ближе к двери, в которой он хотел выразить старость, не говоря о том, что, закутав ее в одежду, показал, что время охладило уже ее кровь и что во время чтения он заставляет ее подносить книгу к самым глазам, пристально в нее вглядываясь, ибо и зрение у нее уже ослабло. Рядом с этой фигурой находится ветхозаветный пророк Иезекииль, полный прекраснейшей грации и подвижности, в просторном одеянии, и держащий в одной руке свиток с пророчествами; другую же поднял и повернул голову, будто собираясь произнести слова возвышенные и великие, а позади него два путта подносят ему книги.
Дальше – еще одна сивилла; в противоположность сивилле Эритрейской, о которой говорилось выше, свою книгу она держит далеко от себя и, закинув ногу на ногу, собирается перелистнуть страницу, сосредоточенно обдумывая, о чем писать дальше, в то время как стоящий позади нее путт раздувает огонь, чтобы зажечь ее светильник. Фигура эта красоты необычайной и по выражению лица, и по прическе, и по одежде; таковы же и обнаженные ее руки. Рядом с этой сивиллой написан пророк Иоиль, который сосредоточился, держа в руках свиток, и читает его с большим вниманием и пристрастием, и по лицу его видно, какое удовольствие доставляет ему написанное, и похож он на живого человека, направившего большую часть своих мыслей на что-либо одно. Подобным же образом написан над дверью капеллы и старец Захария, который, разыскивая в книге что-то, чего найти не может, стоит, опершись на одну ногу и подняв другую, а так как увлечение поисками того, чего он не находит, заставляет его стоять в этом положении, он забывает о тех неудобствах, которые оно ему доставляет. В этой фигуре прекраснейшим образом показана старость, и по форме своей она несколько грубовата, но на ней ткань с немногими складками очень хороша. А кроме того, есть еще одна сивилла, которая, будучи обращенной к алтарю с другой стороны, показывает несколько исписанных свитков и вместе со своими путтами заслуживает похвалы не меньшей, чем остальные. Но если присмотреться к следующему за ней пророку Исайе, увидишь, что все черты его поистине взяты из самой природы, подлинной матери искусства, и увидишь фигуру, которая, будучи вся отлично проработана, может одна научить всем приемам хорошего живописца: пророк, сильно углубившись в свои мысли, скрестил ноги и одну руку заложил в книгу, отмечая то место, где остановил свое чтение, локоть другой поставил на книгу, подперев рукой щеку, а так как его окликнул один из путтов, что сзади него, он повернул к нему только голову, ничем не нарушая всего остального. Перед этим пророком находится прекрасная старая сивилла, которая, сидя, с предельным изяществом изучает книгу; прекрасны и позы двух написанных рядом с ней путтов. Но и немыслимо представить себе, чтобы возможно было что-либо прибавить к совершенству фигуры юноши, изображающей Даниила, который пишет в большой книге и, заглядывая в какие-то рукописи, с невероятным увлечением их переписывает: между ног его художник поместил путта, который поддерживает тяжесть этой книги, пока Даниил в ней пишет, с чем ничья кисть сравниться не сможет, кто бы ее ни держал. Такова же прекраснейшая фигура сивиллы Ливийской, которая, написав большой том, составленный из многих книг, в женственной позе хочет подняться на ноги и намеревается одновременно и встать и захлопнуть книгу: вещь труднейшая, чтобы не сказать невозможная, для любого другого, кроме ее создателя.
Что же можно сказать о четырех историях по углам в распалубках этого свода? На одной из них Давид со всей юношеской силой, какая только может потребоваться, чтобы одолеть великана, отрубает ему голову, приводя в изумление солдат, чьи головы окружают поле битвы; не иначе, чем иные, удивят прекрасные положения, использованные им в истории Юдифи, что на другом углу; в этой истории показано туловище Олоферна, причем чувствуется, что оно обезглавлено, Юдифь же кладет мертвую голову в корзину на голове своей старой служанки, которая такого высокого роста, что должна наклониться, чтобы Юдифь могла достать до корзины и как следует уложить в нее голову. Юдифь же, ухватив груз, старается его прикрыть, голову же свою повернула к мертвому туловищу, которое, хотя уже мертвое, но одним только поднятием ноги труп успел всполошить всех, кто были в шатре, и лицо ее выражает и страх перед тем, что происходит в лагере, и ужас перед мертвецом; живопись эта поистине достойна величайшего внимания.
Но еще более прекрасна и более божественна, чем описанная и чем все остальные, это история про змей Моисея, та, что над левым углом алтаря, ибо на ней видно, как истребляют людей падающие дождем змеи, как они жалят и кусают; показан там и медный змий Моисея, воздвигнутый им на столбе. На истории этой явственно видно, как по-разному умирают те, кто от этих укусов потерял всякую надежду. Там ведь показано, как жесточайший яд губит бесчисленное множество людей, умирающих от судорог и от страха, не говоря о том, что иные, кому змеи оплетают ноги и обвивают руки, застывают в том положении, в каком были, и двинуться больше не могут, не говоря и о том, как прекрасно выражение лиц тех, кто с криком в безнадежности падает на землю. Не менее прекрасны и те, кто, взирая на змия и чувствуя, как при взгляде на него облегчается боль и возвращается жизнь, смотрит на него с величайшим волнением, и среди них женщина, которую поддерживает мужчина, написана так, что в ней видна и помощь со стороны того, кто ее поддержал, и насколько она, внезапно и напуганная и ужаленная, в ней нуждается.
Подобным же образом и в другой истории, где Ассур, читая свою летопись, возлежит на ложе, есть очень хорошие фигуры, и между прочим привлекают внимание три фигуры пирующих и представляющих собою совет, созванный им, дабы освободить еврейский народ и повесить Аммана, фигура которого выполнена в необыкновенном сокращении: столб, на котором он висит, и рука, вытянутая вперед, кажутся не написанными, а выпуклыми и настоящими, как и нога, которая также выдвинута вперед, да и те части, которые уходят вглубь; фигура эта из всех прекрасных и трудных для исполнения фигур несомненно самая прекрасная и самая трудная. Слишком долго было бы разъяснять все многочисленные прекрасные и разнообразные выдумки там, где показана вся родословная праотцов, начиная с сыновей Ноя, для доказательства происхождения Иисуса Христа; в этих фигурах не перечислить всего разнообразия таких вещей, как одежды, выражения лиц и бесчисленное множество необыкновенных и новых выдумок, прекраснейшим образом обдуманных; и нет там ничего, что не было бы выполнено с вдохновением, и все имеющиеся там фигуры изображены в прекраснейших и искуснейших сокращениях, и все, что там восхищает, достойно величайших похвал и божественно.
Но кто же не восхитится и не поразится, увидев потрясающего Иону, последнюю фигуру капеллы, где силой искусства свод, который, изгибаясь по стене, в действительности выступает вперед, кажется прямым благодаря видимому воздействию этой отклонившейся назад фигуры, и, подчинившись искусству рисунка, тени и свету, он поистине как бы отклоняется назад? О, поистине счастливое наше время! О блаженные мастера искусства! Именно так должны вы именоваться, ибо при жизни своей смогли вы у источника столь светлого прояснить омраченный свет очей и увидеть простым все трудное благодаря художнику столь дивному и необычному. Нет сомнения в том, что признание и почет принесут вам славные труды того, кто снял повязку с очей разума вашего, пребывавшего во тьме кромешной, и показал вам истинное, отделив его от ложного, омрачавшего ваш ум. Возблагодарите же за это небо и стремитесь подражать Микеланджело во всем.