Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих
Шрифт:
Поэтому, приняв в конце концов решение, я приступил к работе с намерением по окончании передать ее кому-нибудь из них, с тем чтобы после просмотра и исправления она была выпущена в свет под любым, но только не моим именем.
XXIX. Между тем, покинув Рим в 1546 году в октябре месяце и приехав во Флоренцию, я для монахинь знаменитого монастыря Делла Мурате написал маслом на дереве Тайную вечерю в их трапезной. Работа эта была мне заказана и оплачена папой Павлом III, невестка которого, бывшая графиня Патильяно, была инокиней названного монастыря. После чего на другой доске я изобразил Богоматерь с младенцем Христом на руках, который обручается со св. Екатериной, девой и мученицей, и двух других святых. Образ этот был мне заказан мессером Томмазо Камби для одной из его сестер, тогдашней настоятельницы монастыря Бигалло около Флоренции. Закончив его, я написал две большие картины маслом для павийского епископа монсиньора де'Росси из графов Сан Секондо, на одной из которых — св. Иероним, а на другой — Оплакивание, обе же они были отосланы во Францию.
Далее, в 1547 году, для Ливанского собора и по просьбе его попечителя мессера Бастьяно делла Сета я полностью закончил еще один образ, который был начат мною раньше, а затем написал маслом на холсте большую Мадонну для моего большого друга Симона Кореи.
XXX. Между тем, пока я работал над этими произведениями и когда моя Книга жизнеописаний художников рисунка была доведена до благополучного конца, так что мне вроде как уже больше ничего не оставалось делать, как отдать ее хорошему переписчику, в это самое время мне попался некий дон Джан Маттео Фаэтани из Римини, монах ордена Монте Оливето, попросивший меня сделать несколько вещей в церкви монастыря Санта Мариа ди Сколька в Римини, аббатом которого он состоял. И вот, обещав мне, что он закажет копию моей Книги одному из своих монахов, превосходному переписчику, и сам ее выправит, он увез меня с собой в Римини, чтобы я за эту его любезность написал образ и расписал главный алтарь названной церкви, расположенной на расстоянии около трех миль от города. На этом образе я изобразил трех волхвов, поклоняющихся Христу, и бесчисленное множество фигур, которые в этом уединенном месте были очень тщательно мною написаны, и причем я по мере сил старался так передать шествующих вперемежку людей из свиты каждого из трех волхвов, чтобы по складу лица любого из них можно было догадаться, из какой он страны и которого из волхвов он подданный. Поэтому у некоторых из них цвет кожи белый, у других сизый, а у иных черный, не говоря о том, что различие в одеждах и в их покрое придает им прелесть и своеобразие. Эта доска помещена между двумя большими картинами, на которых изображена остальная часть свиты, лошади, слоны и жирафы, кроме того, по всей капелле разбросаны мною изображения пророков, сивилл и пишущих евангелистов. В куполе, точнее в абсиде, я написал четыре большие фигуры тех, кто восхвалял Христа, его предков и Деву Марию, это — Орфей и Гомер с разными греческими изречениями, Вергилий с подписью: «Jam redit et virgo» и т. д., и Данте с нижеследующими стихами:
Tu se colui che I'lunarta natura Nobilitasti si, che il suo fattore Non si sdegno di farsi taa fatiura, [141] —не говоря о многих других фигурах и вымыслах, о которых упоминать не стоит.
Вслед за этим, продолжая между делом дописывать названную Книгу и приводить ее в порядок, я в церкви Сан Франческо в Римини написал маслом для главного алтаря большой образ с изображением св. Франциска, приемлющего стигматы на горе Верниа, написанной мной с натуры. А так как гора эта целиком состоит из серых скал и камней, да и сам св. Франциск и его спутник становятся от этого серыми, я изобразил солнце, а в нем Христа с целым сонмом серафимов, благодаря чему вся вещь получилась разнообразной, фигура святого и другие фигуры целиком освещенными сиянием этого солнца, а пейзаж расцвеченным пестротой разных переливчатых цветов, которые многим вроде как понравились и в то время удостоились высокой похвалы кардинала Каподиферро, папского легата в Романье. Переехав после этого из Римини в Равенну, я написал, как уже говорилось в другом месте, образ в новой церкви аббатства Класси камальдульского ордена, изобразив на нем Христа, снятого со креста и покоящегося на коленях Богоматери. В то же время для разных друзей я сделал много рисунков, картин и других мелких вещей, которых столько и которые настолько разнообразны, что я затруднился бы хотя бы частично их припомнить и что читателям было бы, пожалуй, не так уж приятно выслушивать столько мелочей.
141
Цитата из Вергилия «Вот нисходит дева».
XXXI. Между тем, так как строительство моего дома в Ареццо было закончено и я вернулся восвояси, я сделал рисунки для росписей залы, трех комнат и фасада, вроде как развлекаясь этим в течение наступившего лета. В этих рисунках в числе других вещей я изобразил все области и города, где мне приходилось работать, как бы приносящими дань (в знак того, что я в каждом из них заработал) моему дому. Однако в то время я отделал лишь плафон залы, богато украшенный деревянной резьбой и тринадцатью большими картинами с изображением тринадцати небесных богов, а по четырем углам — олицетворениями времен года, обнаженными фигурами, смотрящими на большую картину, которая помещается на середине плафона и которая изображает в фигурах натуральной величины Добродетель, попирающую Зависть, схватив за волосы Фортуну и избивающую палкой и ту и другую. Очень всем понравилось также и то, что, когда обходишь залу и видишь Фортуну в центре плафона, иной раз кажется, что Зависть выше Фортуны и Добродетели, а если смотреть с другой точки — что Добродетель выше Зависти и Фортуны, как это часто можно наблюдать в действительности. Кругом по стенам написаны Изобилие, Щедрость, Мудрость, Осмотрительность, Труд, Честь и другие подобные же вещи, внизу же все опоясывается историями античных живописцев Апеллеса, Зевксиса, Паррасия, Протогена и других с разнообразными членениями и всякими мелочами, которые я ради краткости опускаю. Написал я также на резном деревянном потолке одной из комнат большое тондо с изображением Авраама, семя которого благословляет Господь, обещая, что он его умножит до бесконечности, а в четырех картинах, окружающих это тондо, я изобразил Мир, Согласие, Доблесть и Скромность. А так как я всегда чтил память старых мастеров и преклонялся перед их творениями и в то же время видел, насколько пренебрегают темперной живописью, мне захотелось ее воскресить, и я весь этот плафон написал темперой, способом, вовсе не заслуживающим того, чтобы его презирали и им пренебрегали. При входе же в эту комнату я, как бы в шутку, изобразил невесту, держащую в одной руке грабли, которыми она, видно, загребла и унесла с собою все, что могла, из отчего дома, а в другой, протянутой навстречу жениху, входящему в дом, — зажженный факел, показывая этим, что, куда бы она ни вошла, она всегда несет с собою всепожирающее и всеуничтожающее пламя.
XXXII. Между тем, когда наступивший 1548 год застал меня за этой работой, я охотно проводил время с неким Джован Бенедетто из Мантуи, аббатом Санта Фиора и Санта Лучилла, камальдульского монастыря черных монахов, человеком безмерно увлекавшимся живописью и большим моим другом, который попросил меня, не соглашусь ли я написать для их трапезной Тайную вечерю или нечто подобное. И вот, решив доставить ему это удовольствие, я стал раздумывать о том, что бы написать для него такое, что выходило бы за пределы обычного, и в конце концов мы вместе с этим добрым монахом остановились на свадьбе царевны Эсфири с царем Ассуром, с тем чтобы все это было изображено маслом на одной большой доске длиной в пятнадцать локтей, но чтобы доска эта была предварительно помещена на предназначенное ей место и лишь после этого там расписана. Такой способ, и я по опыту могу это утверждать, поистине тот, которого всегда следовало бы придерживаться, если мы только хотим, чтобы картины получали настоящее, присущее им освещение; ведь действительно писание картин, когда они лежат на земле или находятся в любом другом положении, кроме того, которое им предназначено, приводит к изменению света, теней и многих других свойственных им качеств. Итак, я добивался того, чтобы эта вещь была торжественной, хотя не мне судить о том, достиг ли я этого или нет. Правда, я в ней все расположил так, что стройный ее распорядок легко позволяет различить все приметы, свойственные слугам, пажам, оруженосцам, стражникам, виночерпиям, хлебодарам, музыкантам и даже одному карлику, — словом, всему тому, что приличествует царскому и торжественному пиршеству. В числе прочих виден там и распорядитель, руководящий подачей блюд и сопровождаемый добрым числом пажей в ливреях и всяких других лакеев и слуг. По узким сторонам овального стола выстроились синьоры и другие высокопоставленные особы, а также придворные, которые, как полагается, стоя присутствуют при царской трапезе. Царь Ассур, сидящий за столом, как подобает царю грозному и влюбленному, всем телом опирается на левую руку, подающую царице чашу с вином в движении поистине царственном и полном достоинства. Словом, если верить тому, что мне тогда приходилось слышать от людей, и тому, что я и сейчас слышу от любого, увидевшего эту вещь, я мог бы подумать, что сделал невесть что, однако я слишком хорошо знаю и то, что надо было сделать, и то, что я сделал бы, если бы рука моя повиновалась тому, что было у меня задумано в идее. Как бы то ни было, но я вложил в эту вещь (я смело могу это утверждать) и знания свои и свое усердие. Над картиной, на одной из консолей свода, написан Христос, венчающий эту царицу венком из цветов, с намеком на духовный смысл этой истории, согласно которому Христос, отвергнув древнюю синагогу, обручается с новой церковью, состоящей из верных ему христиан.
В это же время я написал портрет Луиджи Гвиччардини, брата мессера Франческо, автора-историка, так как названный мессер Луиджи был моим большим другом и, будучи комиссаром города Ареццо, устроил мне в этом же году по своей любезности покупку обширнейшего имения в Вальдикьяне под названием Фрассинето, которое оказалось для моего дома истинным счастьем и величайшим благом и которое, как я надеюсь, таковым и останется для моих наследников, если только они сами себя не подведут. Портрет этот, находящийся у наследников мессера Луиджи, говорят, самый лучший и самый похожий из бесчисленного множества других, которые я с него писал. Вообще же о моих портретах, которых все же немало, я вовсе упоминать не буду, чтобы не наскучить, да и, по правде говоря, от писания портретов я, по возможности, всегда отказывался.
Закончив его, я по заказу брата Мариотто из Кастильоне, аретинца, для церкви Сан Франческо в этом городе написал на дереве образ с изображением Богоматери, св. Анны, св. Франциска и св. Сильвестра. В то же время для кардинала ди Монте, будущего папы Юлия III, большого моего покровителя и тогдашнего папского легата в Болонье, я нарисовал расположение и план обширных насаждений, которые впоследствии были разбиты на его родине, у подножия горы Сан Совино, где я не раз побывал по распоряжению этого синьора, весьма увлекавшегося строительством.
XXXIII. Тем летом, отправившись по окончании этих работ во Флоренцию, на хоругви, которую носят в процессиях аретинского сообщества Сан Джованни де'Педуччи, я написал с одной стороны св. Иоанна, проповедующего толпе, а с другой — его же, крестящего Спасителя. Когда же, закончив эту роспись, я тотчас же переслал ее к себе домой в Ареццо для передачи представителям этого сообщества, случилось так, что французский кардинал д'Арманьяк, монсиньор Джорджо, находясь проездом в Ареццо и зайдя между прочим посмотреть на мой дом, увидел эту хоругвь, а так как она ему очень понравилась, он, предлагая за нее большую цену, всячески старался ее приобрести, чтобы послать ее королю Франции, однако я не пожелал обманывать тех, кто мне ее заказал, и хотя многие мне говорили, что я мог бы для них сделать другую такую же, я не был уверен, удастся ли мне написать ее столь же хорошо и столь же тщательно. Немного спустя, выполняя просьбу мессера Аннибале Каро, о которой он еще задолго писал мне в одном, ныне напечатанном, своем письме, я изобразил на картине Адониса, умирающего на коленях у Венеры, согласно вымыслу Феокрита. Эта вещь была впоследствии и, собственно говоря, вопреки моему желанию, переправлена во Францию и подарена мессеру Альбиццо дель Бене вместе с другой моей картиной, изображающей Психею, любующуюся спящим Амуром, которого она освещает светильником, а он просыпается, обожженный искрой, которая упала на него из этого светильника. Все эти фигуры, обнаженные и в натуральную величину, произвели такое впечатление на Альфонса, сына Томмазо Камби, что этот юноша, в то время красавец, образованный, талантливый, хорошо воспитанный и милый, попросил изобразить его в обнаженном виде и во весь рост в облике Эндимиона, охотника, в которого влюблена Луна. Его белизна и окружающий его причудливый пейзаж освещены сиянием луны, которое среди ночного мрака воссоздает весьма правдоподобный и естественный ландшафт, ибо я всеми силами старался в точности передать все те оттенки цвета, которыми обычно белая желтизна лунного света окрашивает освещаемые им предметы. После этого я написал две картины для посылки их в Рагузу, причем на одной была изображена Богоматерь, а на другой Оплакивание, а для Франческо Тотти я тогда же написал на большом холсте Мадонну с младенцем на руках и Иосифа. Картину эту, которую я, безусловно, написал с величайшей тщательностью, на какую я был способен, он увез с собой в Испанию.
XXXIV. Завершив все эти работы, я в том же году отправился повидать кардинала де'Монти в Болонью, где он был папским легатом. Я провел с ним несколько дней, и, помимо многих других бесед, он так хорошо сумел доказать мне и убедить меня вескими доводами, что я, загнанный им в тупик, решил сделать то, чего я до того ни за что не хотел делать, а именно жениться. И вот, согласно его желанию, я посватался к дочери Франческо Баччи, благородного аретинского гражданина.
XXXV. Возвратившись во Флоренцию, я написал большую картину с Богоматерью совсем по-новому и с большим количеством фигур, а получил ее мессер Биндо Альтовити, который заплатил мне за нее сто золотых скудо и увез ее в Рим, где она и поныне хранится в его доме. Написал я, кроме этого и тогда же, много других картин, как то: для мессера Бернардетто деи Медичи, для превосходного врача мессера Бартоломео Страда и других моих друзей, о которых упоминать не стоит.
А так как в эти дни во Флоренции умер Джисмондо Мартелли, завещавший, чтобы в капелле этого знатного семейства в церкви Сан Лоренцо был поставлен образ Богоматери с несколькими святыми, мои ближайшие друзья Луиджи и Пандольфо Мартелли вместе с мессером Козимо Бартоли попросили меня написать этот образ. Получив разрешение от герцога Козимо, покровителя и первого попечителя этой церкви, я согласился, но при условии, что мне будет предоставлена возможность сочинить там что-нибудь о св. Сигизмунде, намекая на имя названного завещателя. Договорившись об этом, я вспомнил, что слыхал, будто архитектор этой церкви, Филиппе, сын сера Брунеллеско, придал всем капеллам такую форму, чтобы в каждой из них можно было написать не маленькую картину на дереве, но какую-нибудь историю или большую картину, заполняющую весь пролет. Поэтому, намереваясь следовать в этом отношении воле и замыслу Брунеллеско и считаясь больше с честью, чем с ничтожным заработком, который можно было выручить за маленький образ с небольшим количеством фигур, я на доске шириной в десять локтей и вышиной в тринадцать изобразил историю, то есть мученичество св. короля Сигизмунда, а именно когда его, жену и двух сыновей сбрасывают в колодезь по велению другого короля, вернее тирана. Полукруглое же обрамление этой капеллы я использовал так, что оно на моей картине изображало рустованный портал большого дворца, через пролет которого открывался вид на квадратный двор с аркадой, которую поддерживали дорические пилястры и колонны и через которую был виден стоявший посредине двора восьмигранный колодезь, окруженный ступеньками, взойдя на которые палачи несли и сбрасывали в колодезь двух названных обнаженных мальчиков. А кругом в лоджиях я изобразил с одной, а именно с левой, стороны толпу народа, собравшуюся, чтобы посмотреть на это ужасное зрелище, а с другой — нескольких солдат, которые, в ярости схватив супругу короля, волокут ее к колодцу, чтобы покончить и с ней. А в главном портале я изобразил группу солдат, связывающих св. Сигизмунда, который, не сопротивляясь и в покорной позе, кажется, даже охотно терпит смертную муку, взирая на трех порхающих в небе ангелов, которые протягивают ему пальмы и венцы мученичества для него, его жены и детей, что, видимо, его ободряет и утешает. Равным образом пытался я показать жестокость и свирепость безбожного тирана, который стоит на верхней площадке дворовой аркады, любуясь своей местью и смертью св. Сигизмунда. Словом, все, что только было во мне заложено, было использовано мною к тому, чтобы все фигуры, по возможности, выражали чувства, свойственные каждой из них, в соответствующих этим чувствам телодвижениях, страстных порывах и всех других проявлениях, которые требовали своего изображения. Насколько все это мне удалось, предоставляю судить другим. Скажу только, что я в это вложил все знания, труды и старания, какие были только доступны моим возможностям и моему умению.