Жница в зное
Шрифт:
— Отца так возмущала неправедность? — девушку объяли почтение к умершему родителю и стыд за себя.
Управительница прижала руки к груди, склонила голову, умоляя простить её за то, что она не смеет кривить душой.
— Ваш отец очень не хотел гневить небо… Однажды, чтобы искупить грех, он велел принести в жертву богам двенадцать быков. Приглашённые жрицы варили и ели их сердца, к собранной крови примешали благовония и лили её на раскалённые камни, когда туши сгорали в огне. Господин всё время был около жертвенника, от его рук, одежды потом сильно пахло кровью и жиром животных…
Хозяйка сама долила арака в пиалу Мишори.
— Расскажи мне всё. Какой грех он хотел искупить?
Она услышала о том времени, когда Мишори была невинной девочкой с едва пробившимся на лобке пушком. Господин стал частенько подзывать её и, приказав зажмуриться и открыть рот, клал в
Господин фыркал, задыхался в смехе от блаженства, потом лежал недвижно, шумно втягивая воздух раздувающимися ноздрями. Он уложил Мишори на постель, раздвинул ей ноги так, что они образовали почти прямую линию, и обильно смазал промежность дорогим душистым маслом. Наклоняясь над девочкой, он опять стал гримасничать, смешить её. Всхлипывая и этим приводя её в восторг, взмолился, чтобы она не закричала, и вогнал клин. Совсем пьяная, она смутно запомнила тупую боль.
Мишори очнулась на руках господина, который носил её по комнате, прижимая к себе и лаская. Он лёг с нею в постель, и, прильнув к нему, она уснула. На другой день он начал учить её услаждающей игре. Она думала, его огромный живот раздавит её, но господин, упираясь в ложе руками, удерживался над нею и лишь потирался пупком о её пупок. Ей было приятно вызываемое этим ощущение, а также то, что он столь добр и забавно-дурашлив с нею. Она оторвала голову от подушки, обхватила руками его шею, принялась целовать в горло. Он прикоснулся губами к её губам, стал учить поцелую… Затем концом фаллоса раздвинул ей нижние губки, осторожно погрузил орган в зев, отвёл назад, снова погрузил и отвёл; она хихикнула, приподняла попку, натягивая на фаллос тесную норку. Ей ужасно нравилось то, что они делали. Когда в неё пролилось, она пережила небывалое удовольствие и от щекочущего струения в ней, и оттого, что господин самозабвенно взмыкивает, кряхтит, вздрагивает в радости игры с нею.
Настали дни очаровательного веселья и сладости. Господин и Мишори, наивные в своей наготе, словно сам первозданный восторг, бегали по комнате, возбуждённо смеясь. То он старался догнать её, то она, подпрыгивая, преследовала его, мужчину, который при его росте и тучности не уступал игривостью котёнку. Он шало опрокидывался на подушки, девочка звучно шлёпала ладошками по барабану брюха, похлопывала господина по яйцам, трогала торчащий фаллос, подобный кукурузному початку. Сев на живот хозяина, она целовала, покусывала его соски; привстав над ним, брала рукой большой тугой и тёплый орган и водила его головкой по влажной щели, оттопыривая попку, подрагивая ею. Опускаясь, давала початку втиснуться в гнездо до упора, отчего делалось горячаще сладко. Господин прихватывал её ягодицы и, подкидывая свой зад, помогал ей подскакивать на скользком жезле, что ходил в ней вверх-вниз. Скачка становилась бешеной, девочка взвизгивала от счастья.
Позднее господин начал чаще и чаще укладывать её ничком, ставить на четвереньки, чтобы удобнее было ласкать её ягодицы. Он смазывал маслом отверстие между ними и, уговаривая потерпеть боль, дабы затем к ним пришла новая радость, понемногу всовывал в проход головку фаллоса. Девочке иногда бывало так больно, что хотелось вскричать, у неё лились слёзы, она стонала, и хозяин, который ещё и щекотал ей щель пальцем, принимался утешать её. Однажды он напоил Мишори отваром кореньев, отчего её кожа разверзла все поры, изливая пот, все мышцы расслабились. Он дал ей также вина и, ребячливо покувыркавшись с нею, стал всаживать жезл меж ягодиц всё глубже и глубже. Она перенесла это почти без боли, но попросила, чтобы он вынул засов и позволил ей издать неприличный звук. Потом прошептала: не войдёт ли орган во влагалище? Господин исполнил, они принялись быстро и жадно делать привычное.
С тех пор, угадав, чего желается хозяину, она с хихиканьем подставляла задик, дабы головастый гость, начав с одного входа, мог устремиться в другой.
Занятия с господином настолько запомнились Мишори, что через двадцать с лишним лет она передавала Акеми мельчайшие подробности.
— С вашим отцом было так хорошо! Он имел такую добрую душу… — растроганно произнесла управительница.
Госпожа, слушая рассказ, подавила не один судорожно нервный вздох. Теперь же воскликнула с каким-то отчаянным торжеством:
— Он был поистине милосерден! Если бы он не отнёсся к тебе бережно, а сразу воткнул орудие в твой зад, ты навсегда лишилась бы дара речи.
— О-ооо! — прочувствованно подтвердила Мишори, отметив оторопело, о каких вещах узнают воспитанницы в Храме Рассеяния Тьмы и узнают не совсем верно.
— Что было дальше? Говори же! — потребовала юная хозяйка и добавила, что правда её не сердит.
Женщина жалобно сказала: она исполняет повеление и умоляет о прощении.
— Вы, госпожа, тогда ещё не явились на свет, ваша добродетельная матушка только второй год жила в этом доме, — продолжила Мишори, вновь воодушевляясь воспоминаниями. — Она была молода, как вы сегодня, и ревновала господина. Ей удалось однажды прокрасться в комнату, перед тем как мы пришли туда для игры, и спрятаться в нише. Она видела, как мы с господином резвились нагие, он настиг меня, я раскинулась на козьих шкурах, подняла ноги, оттянула их руками к лицу. Когда хозяин, рыча от возбуждения, вдвинул в меня влажный ствол, ваша матушка не сдержала крика гнева и вышла из укрытия. Она с плачем сказала вашему отцу, что небо сурово покарает его за отвратительный грех.
— Отец рассвирепел? О, моя бедная матушка… — проговорила Акеми, терзаясь, что до сих пор не изведала и толики тех наслаждений, которые Мишори познала отроковицей.
Женщина рассказала госпоже, что хозяин позволил ей убежать и она не знает о произошедшем между ним и женой. Ночью слуг подняли на ноги: господину стало плохо. Послали за врачевателем, тот пустил больному кровь. К утру ему полегчало, и он приказал приготовить всё для жертвоприношения, выбрав самых крупных откормленных быков.
— Ещё не рассеялся чад от сгоревших туш, а он уже снова уединился со мной, — управительница скромно потупилась.
— Как он мог испытывать терпение богов? — прошептала Акеми с растерянностью и любопытством.
— Он сказал: если богам жертва пришлась по вкусу, они будут снисходительны и отнесут новый грех к числу прощённых. Если же умилостивить богов не удалось и наказание неотвратимо, то почему бы не насладиться напоследок?
— Мне страшно это слышать, но могу ли я судить моего отца? — пробормотала Акеми. Родитель помнился ей как нечто грозное. Пугающе массивная фигура нагибалась к девочке, тяжёлая рука гладила её по голове. Воображая нагого отца, который жизнерадостно бегал по комнате за голенькой отроковицей, Акеми противилась смеху и обмирала от ужаса. — Ваше с ним удовольствие ничто не омрачило? — спросила она рассказчицу.
— О, нет! Кончилось, как всегда, и довольный хозяин пошлёпал меня по ягодицам. — Мишори, которой арак помогал быть словоохотливой, подняла на Акеми подёрнутые дымкой глаза: — Госпожа, если бы я утопилась в пруду, желая избавить вашу матушку от ревности, это не принесло бы ей облегчения. Господину были милы и другие невольницы — хозяйка страдала бы всё равно.
— Ах, лучше бы я этого не слышала, однако мне должно знать всё! Не вздумай умолчать о чём-либо! — распорядилась госпожа.
— После того как вы родились, ваша матушка поехала как-то в город на базар купить украшения. Не иначе её там сглазили, она стала чахнуть и умерла. Ваш отец старался заглушить скорбь тем, к чему он так привык, но его здоровье уже не было прежним… — с непреходящей жалостью и тоской сказала Мишори. — Повторялись случаи, когда его лицо делалось сизым. Едва слышным голосом он шептал, что у него лопнет сердце, и ему пускали кровь. Но как только к нему возвращались силы, он снова желал любви. Я была на нём, когда заметила, что его глаза смотрят, но не видят. Он был в обмороке, а его фаллос, по-прежнему твёрдый, распирал моё лоно. Я так испугалась за вашего отца, что тут же слезла, стала дуть ему в рот, и он пришёл в себя.