Жозеф Фуше
Шрифт:
Герцогу Отрантскому это поручение не по душе. Должно ли в действительности наказывать людей из-за такой мелочи, из-за того только, что они, поступая благоразумно, перебежали на сторону сильнейшего, на сторону победителя? И, кроме того, он, министр полиции христианнейшего короля, не забывает, что первое место в таком списке должно, собственно, по праву принадлежать герцогу Отрантскому, министру полиции при Наполеоне, то есть ему самому. Его положение – бог свидетель! – мучительно. Прежде всего Фуше пытается хитростью избежать неприятного поручения. Вместо списка, в котором должно было значиться тридцать или сорок главных виновников, он приносит, к всеобщему удивлению, несколько больших листов, куда внесено триста или четыреста, а по утверждению некоторых, тысяча имен, и требует, чтобы были наказаны либо все, либо никто. Он надеется, что у короля не хватит на это мужества и таким образом с неприятным делом будет покончено. Но в министерстве председательствует Талейран, такая же лиса, как и он сам, который замечает, что пилюля пришлась не по вкусу его приятелю Фуше; тем настойчивее стремится он заставить Фуше проглотить ее. Талейран безжалостно велит Фуше сокращать список, пока в нем останется лишь четыре десятка имен, и возлагает на него мучительную обязанность поставить свою подпись под этими приговорами к смерти и изгнанию.
Самым разумным со стороны Фуше было бы взять шляпу
148
организатор победы (фр.)
Или, вернее, оно не отсутствует. Имя герцога Отрантского стоит в документе. Но не в тексте, не среди обвиняемых и осужденных министров Наполеона, а в качестве подписи королевского министра, отправляющего на смерть или в изгнание всех своих прежних товарищей, как имя палача.
За подобное самоуничижение, которым старый якобинец запятнал свою совесть, король не может отказать Фуше в известной благодарности. И Жозефу Фуше, герцогу Отрантскому, воздают наивысшую и самую последнюю честь. После пяти лет вдовства он решил вторично жениться, и этот человек, некогда столь злобно жаждавший «крови аристократов», задумал теперь породниться с «голубой кровью», а именно – жениться на графине Кастеллян, аристократке высшего ранга и тем самым участнице «той преступной банды, которая должна пасть от меча правосудия», как он в свое время мило проповедовал в Невере. Но с тех пор взгляды былого якобинца, кровавого Жозефа Фуше, основательно изменились (чему было немало примеров), и теперь, первого августа 1815 года, он едет в церковь не для того, чтобы, как в 1793 году, разбивать молотком «позорные знаки фанатизма» – распятия и алтари, – а для того, чтобы вместе со своей благородной невестой смиренно принять благословение человека в такой же митре, какую он, как помнится, в 1793 году нахлобучил шутки ради на уши ослу. По старинному дворянскому обычаю – герцог Отрантский знает, что приличествует случаю, если он берет в жены графиню де Кастеллян, – под брачным контрактом ставят свои подписи самые сановитые придворные. И в качестве первого свидетеля этот единственный в своем роде документ мировой истории подписывает manu propria [149] Людовик XVIII – самый достойный и самый недостойный свидетель венчания убийцы своего брата.
149
собственной рукой (лат.)
Это уже слишком, вне всякого сомнения, слишком. Такая сверхдерзость со стороны regicide, цареубийцы, который просит быть свидетелем при своем венчании брата гильотинированного короля, вызывает в дворянских кругах невероятное раздражение. Этот жалкий перебежчик, с позавчерашнего дня ставший роялистом, ворчат они, ведет себя так, словно он действительно принадлежит ко двору и благородному сословию. Кому, собственно говоря, еще нужен этот человек, le plus degoutant reste de la revolution, этот последний и самый грязный из отбросов революции, оскверняющий министерство своим омерзительным присутствием? Конечно, он помог королю возвратиться в Париж, он согласился своей продажной рукой подписать декрет, осуждающий лучших людей Франции. Но теперь с ним пора покончить! Те самые аристократы, которые в свое время, когда король нетерпеливо ожидал возможности вернуться в Париж, настаивали, чтобы он непременно сделал министром герцога Отрантского, дабы без кровопролития вступить в Париж, теперь вдруг больше не знают никакого герцога Отрантского; они упрямо припоминают лишь некоего Жозефа Фуше, который расстрелял в Лионе из пушек сотни священников и дворян и требовал смерти Людовика XVI. Внезапно герцог Отрантский замечает, что, когда он проходит через приемную короля, многие из дворян не раскланиваются с ним или с вызывающим пренебрежением поворачиваются к нему спиной. Неожиданно всплывают на поверхность и начинают переходить из рук в руки прокламации против Mitrailleur de Lyon; в новом патриотическом обществе «Francs regeneres» [150] предки camelots du roi [151] и «Пробуждающейся Венгрии» устраивают собрания и требуют, чтобы расшитое лилиями знамя было очищено от этого позорного пятна.
150
Возрожденные франки (фр.)
151
королевские молодцы (фр.)
Но Фуше не сдается без боя, когда речь идет о власти: он впивается в нее зубами. В секретном донесении одного из шпионов тех лет можно прочесть о том, как он-всеми средствами пытается укрепить свое положение. В конце концов в стране еще находятся те, кто низверг Наполеона: они смогут защитить его от слишком ярых слуг короля. Он наносит визит русскому царю, ежедневно часами ведет переговоры с Веллингтоном и английским посланником; нажимает на тайные дипломатические пружины, пытаясь, с одной стороны, завоевать расположение народа, протестуя жалобой против введения во Францию иностранных войск, и в то же время запугать короля донесениями о преувеличенной опасности. Он подсылает к Людовику XVIII в качестве своего заступника победителя при Ватерлоо; мобилизует банкиров, женщин и оставшихся у него друзей. Нет, он не желает уходить: слишком дорого заплатила его совесть за этот пост, чтобы не защищаться до исступления. И действительно, несколько недель ему, как опытному пловцу, который то ложится на бок, то переворачивается на спину, еще удается продержаться на политических водах. В течение всего этого времени, как сообщает тот же шпион, он держится уверенно, и, возможно, уверенность на самом деле не покидала его. Ведь за эти двадцать пять лет он столько раз всплывал на поверхность!
Стоит ли тревожиться из-за каких-то там дворянчиков ему, кто справился с Наполеоном и Робеспьером! Старый циник давно уже не боится и презирает людей, ведь он перехитрил и пережил величайших людей мировой истории.
Но одного только не умеет этот старый кондотьер, этот утонченный знаток людей, да и никто этого не умеет: бороться с призраками. Он забыл, что при дворе короля, как Эриния, бродит призрак прошлого: герцогиня Ангулемская, родная дочь Людовика XVI и Марии-Антуанетты, единственная из всей семьи избежавшая великого избиения. Король Людовик XVIII еще мог простить Фуше; в конце концов, он обязан этому якобинцу своим королевским троном, а такое наследство утоляет иногда (история может это доказать) братскую скорбь и в самых высших кругах. Да ему и легко было прощать, потому что сам он ничего не пережил в те ужасные времена. Но у герцогини Ангулемской, дочери Людовика XVI и Марии-Антуанетты, сохранились в памяти потрясающие картины ее детства. Воспоминания, которые живут у нее в душе, не забываются, и ничто не может смягчить ее ненависть. Слишком много перенесла она душой и телом, чтобы быть в состоянии простить этого якобинца, этого страшного человека. Ребенком, в замке Сен-Клу, пережила она тот страшный вечер, когда толпы санкюлотов, убив привратника, предстали в забрызганных кровью сапогах перед ее родителями. Потом она пережила вечер, когда их вчетвером, отца, мать, брата и ее – «булочника, булочницу и детей булочника», – втиснутых в телегу и каждую минуту ожидающих смерти, орущая, беснующаяся толпа волочила обратно в Париж, в Тюильри. Она пережила 10 августа, когда, выломав топорами двери, толпа ввалилась в покои ее матери, когда ее отцу издевательски нахлобучили на голову красную шапку и приставили к груди пику; она пережила жуткие дни в тюрьме Тампля и страшные минуты, когда к их окну подняли на пике окровавленную голову подруги ее матери, герцогини де Ламбалль, с распущенными, склеившимися от крови волосами. Как может она забыть минуты прощания со своим отцом, которого тащили на гильотину, и со своим маленьким братом, которого заморили и сгноили в темнице? Как ей не вспоминать о соратниках Фуше в красных колпаках, которые день и ночь допрашивали и мучили ее, вынуждая дать ложные показания в процессе против королевы, которую обвиняли в растлении своего малолетнего сына? Как изгнать из памяти то мгновение, когда-ее вырвали из объятий матери, а потом по мостовой загрохотала телега, увозившая королеву на гильотину? Нет, ей, дочери Людовика XVI и Марии-Антуанетты, узнице Тампля, эти ужасы известны не так, как Людовику XVIII, который знает о них лишь понаслышке, из газет, они как каленым железом выжжены в ее напуганной, омраченной и истерзанной с детства душе. И ее ненависть к убийцам отца, к мучителям матери, к страшным образам детства, к якобинцам и революционерам далеко еще не угасла, далеко еще не отомщена.
Такие воспоминания не забываются. И герцогиня поклялась никогда и нигде не подавать руки министру ее дяди, соучастнику убийства ее отца, Жозефу Фуше, никогда не дышать тем же воздухом, каким дышит он, и не находиться с ним в одном помещении. Открыто и вызывающе выказывает она перед всем двором министру свое презрение и свою ненависть. Она не посещает ни одного праздника, ни одного приема, на которых присутствует этот цареубийца, этот предатель собственных убеждений; и ее открытое, язвительнее, фанатически выставляемое напоказ презрение к перебежчику подстегивает чувство чести и у всех остальных. В конце концов, уже все члены королевской фамилии требуют от Людовика XVIII, чтобы теперь, когда его власть упрочилась, он с позором изгнал из Тюильри убийцу своего брата.
Неохотно и лишь потому, что он не мог без него обойтись, назначил Людовик XVIII министром Жозефа Фуше. Охотно и даже с радостью дает он ему теперь, когда в нем больше нет нужды, отставку. «Бедную герцогиню надо избавить от встреч с этим отвратительным типом», – улыбаясь, говорит он о человеке, который, еще ничего не подозревая, подписывается как его «наивернейший слуга». И Талейран, другой перебежчик, получает от короля поручение – разъяснить своему сотоварищу по Конвенту и наполеоновским временам, что его присутствие в Тюильри не является-более желательным. Талейран охотно берется исполнить это поручение. Ему и без того уже становится трудно держать паруса по крепкому роялистскому ветру, и он рассчитывает, что его удачливый корабль еще продержится, если выбросить за борт балласт. А самый тяжелый балласт в его министерстве – конечно же, «цареубийца» и его старый сообщник Фуше; эту, казалось бы, тяжкую обязанность – вышвырнуть его за борт – Талейран выполняет с очаровательной светской ловкостью. Не грубо и не торжественно возвещает он Фуше об его отставке, нет; как старый мастер формы, как потомственный дворянин, он выбирает изумительный способ дать Фуше понять, что пробил его последний час. Талейран, этот последний аристократ восемнадцатого века, продолжает разыгрывать комедии и интриги в обстановке салона, и на этот раз он облекает грубое прощание в изысканнейшую форму.
14 декабря Талейран и Фуше встречаются на одном из вечеров. Общество ужинает, беседует, болтает. Талейран в прекрасном настроении. Вокруг него образуется большой круг: красивые женщины, сановники и молодежь, все жадно теснятся, желая послушать этого блестящего рассказчика. И действительно, в этот раз он особенно charmant [152] . Он рассказывает о давно прошедших временах, когда ему пришлось, во избежание выполнения приказа Конвента о его аресте, бежать в Америку, и превозносит эту великолепную страну. Ах, как там чудесно – непроходимые леса, где обитают первобытные племена краснокожих, великие неисследованные реки, мощный Потомак и огромное озеро Эри; и среди этой героической и романтической страны – новая порода людей, закаленных, крепких и дельных, опытных в битвах, преданных свободе, обладающих неограниченными возможностями и создающих образцовые законы. Да, там есть чему поучиться, там в тысячу раз больше, чем в нашей Европе, ощущается новое, лучшее будущее. Вот где бы следовало жить и действовать, восторженно восклицает он, и ни один пост не кажется ему более заманчивым, чем должность посла в Соединенных Штатах.
152
очарователен (фр.)
Внезапно он прерывает как бы случайно охвативший его порыв вдохновения и обращается к Фуше: «Не хотели бы вы, герцог, получить такое назначение?» Фуше бледнеет. Он понял. Внутренне он дрожит от ярости: как умело и ловко, на глазах у всех, выставила старая лиса за дверь его министерское кресло. Фуше не отвечает. Но через несколько минут он раскланивается и, придя домой, пишет свою отставку. Талейран удовлетворен и, возвращаясь домой, сообщает, криво усмехаясь, своим друзьям: «На сей раз я ему окончательно свернул шею».