Шрифт:
Великий гражданский почин Кузьмы
Минина, призвавшего россиян в горький
час жертвенно вызволить из беды
Отечество, навечно запечатлён на
скрижалях истории. Он вдохновил художника
К. Е. Маковского на создание эпического
полотна и стал определяющим мотивом
этой
Часть первая
КАЛЁНАЯ СОЛЬ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Будто вывернутый грязный испод, неровная широкая полоса обнажившейся земли тянулась средь белоснежья за сермяжной ратью. Голенастые стебли коневника и пижмы, торчащие охвостьями на мёрзлых пожнях, с хрустом ломались под копытами, сапогами и лаптями. Вразброд, забирая за обочья, валила по декабрьским стылым долам окаянная балахнинская сила, ведомая казачьим атаманом Тимохой Таскаевым.
Сам он, зычноголосый и плечистый, в бараньей косматой шапке, с громадной блескучей серьгой в ухе, с мокрыми от похмельной медовухи усищами, отважно красовался на буланом жеребце во главе разномастного воинства.
Оно было собрано наспех, по указке новоявленного царевича Дмитрия [1] , ныне вставшего табором в подмосковном Тушине и оттоль насылавшего на ближние и дальние города своих сподручников-возмутителей. По Руси стали гулять слухи о вторичном чудесном спасении младшего сына царя Ивана Грозного, и опять учинилась замятия. Мало было смуты после голодных неурожайных лет в годуновское правление, мало было напрасно пролитой крови при возведении на престол и свержении первого самозванного Дмитрия, якобы чудом избежавшего в младенчестве смерти в Угличе, мало было смертей на осадах и в поле, когда дерзнул поднять служилый люд на поставленного боярами царём Василия Шуйского [2] некий Ивашка Болотников [3] , — разгоралась новая война.
1
Лжедмитрий II («Тушинский вор») (?—1610) — самозванец, выдававший себя царя Дмитрия (Лжедмитрия I). Происхождение неизвестно. В 1608 г. во главе войска (донские и запорожские казаки, польско-литовские отряды и др.) подступил к Москве, создал в с. Тушино (отсюда прозвище) укреплённый лагерь и пытался захватить столицу. С началом исхода польского короля Сигизмунда III на Смоленск бежал в Калугу, где был убит.
2
Василий IV Шуйский (1552—1612) — русский царь в 1606—1610 гг., возглавлял тайную оппозицию Борису Годунову, поддержал Лжедмитрия I, затем вступил в заговор против него. Борясь с польскими интервентами и Лжедмитрием II, заключил союз со Швецией, который привёл к шведской интервенции. Низложен москвичами, умер в польском плену.
3
Болотников Иван Исаевич (?—1608) — предводитель восстания 1606—1607 гг., беглый холоп, был в турецком рабстве. Организатор повстанческой армии в южных районах России, под Москвой, Калугой, Тулой. В октябре 1607 г. сослан в Каргополь, где был ослеплён и утоплен.
Улещенная многими соблазнами
Но порох не загорался на заиндевелых полках пищалей, закостеневшая на морозце тетива луков потеряла упругость, и при первом же столкновении со стрелецкими сторожевыми заставами у пригородных селений Козино и Копосово балахнинское войско разом повернуло вспять. Пытаясь его ободрить, резво вступил в стычку лишь один жиденький отряд казаков, но, завидев, что к нижегородцам поспешает подмога, тоже пустился наутёк.
На переломе тускнеющего дня, взмётывая пылью сухую порошу, конные ратники воеводы Алябьева достигли Балахны. Въезжали на рысях по ямщицкому зимнику.
Над распластанным трёхверстно вдоль берега Волги городом суматошным звоном частили колокола Никольской церкви, заглушая треск набатов, вопли и конское ржание. Пепельными клочьями в мутно-белёсом небе метались вороньи стаи.
Сдержав распалённых коней, ратники видели, какую они вызвали суматоху. Как в огромной воронке, библейским хаосом крутило людей, лошадей, повозки, вздрагивающие прапоры и копья, срывало рядно и рогожи с подвод, вытряхивало на снег шапки, голицы, попоны, берендейки, обрывки одежды, бочонки с пороховым зельем и самопалы.
Ушедшее от напористой погони балахнинское войско не успело изготовиться к отпору и, переполошив смятенным отступлением жителей, вместе с ними искало спасения. Охваченная паникой толпа ломила через дворы и загороди, скапливалась у ворот деревянного острога, спотыкалась, падала.
— Поделом скотине, — брезгливо изрёк, подъехав к воеводе, стрелецкий голова Андрей Микулин.
Воевода искоса глянул на него. Он ещё плохо знал Микулина. Только вечор голова прибыл из Казани с шереметевской подмогой. В его скуластом сухощавом лице с кудлатой чёрной бородкой была жёсткость закоренелого вояки, и брезгливая усмешка вышла тоже жёсткой, злой, вызывая в памяти свирепые времена опричнины.
Алябьев поморщился, но не от слов Микулина: он умел сдерживать себя и не выказывать без нужды благорасположения или неприязни. У него снова заломило поясницу: не молодые лета — с рассвета скакать сломя голову и махать саблей. Тяжёлому телом, обрюзгшему и утомлённому бессонницами, ему уже неусадисто было в седле, тесно в доспехах, и запах едучего пота, густым паром исходивший от лошади, мутил голову. Досадуя на себя и с натугой распрямляя одеревенелую спину, он небрежно махнул боевой рукавицей.
— С богом! Довершай, Андрей Андреич!
Быстрой стаей, увлекаемые лютым Микулиным, ратники бросились к ещё не закрывшей ворота крепости. Толпа враз подалась перед ними, порхнула в разные стороны. Словно угадывая скорый исход, один за другим замолкали колокола.
Вломившись в острог, часть ратников спешилась у воеводского двора, застучала в ворота. Никто не открывал. Подтащили бревно, с маху ударили.
— Погодите, вражьи дети, — послышался старческий голос за тыном. — Погодите, отопру ужо. Вам бы, охальникам, всё ломать да крушить!
Слышно было, как, тяжело дыша и не переставая ворчать, старик двигал засов.
— Входите ужо, — дряблыми руками толкнул он створы. — Токмо неугомон от вас, едина суета. Издавна, ако памятую, всё воюют и воюют. Ещё при покойном Иване Васильевиче Грозном...
— Ты нас погудками не корми. В дому ли хозяин? — спросил стрелецкий десятник.
С непокрытой, в бурых пятнах, облысевшей головой, в длинной домотканой рубахе и затасканных войлочных опорках, ссохшийся, как гороховый стручок, старик мотнул изжелта-белой бородёнкой и язвительно захихикал:
— Где же ему быти, лешему? Тута хоронится. Не от праведных деяний. Толковал ему, дурню, что изменушку творит — воротил рыло. Их вон Дмитриев-то сколь развелося, собьёшься, поди! Да сколь бы ни было, любое семя от Ивана Васильевича злое, антихристово...
Старику не внимали, обходили краем, сторожко поднимались на высокое крыльцо хором.
Подъехавший Алябьев мешковато сполз с коня, прислушался к стариковскому бормотанию, усмехнулся в густую бороду. Потом неторопко прошествовал мимо расступившихся стрельцов в светлицу.