Жрец смерти
Шрифт:
Чтобы изготовить дубликаты ключей, потребовалось два дня. А потом мы еще пару недель выжидали, когда подвернется подходящая возможность, чтобы наведаться в архив. Наконец суматоха, вызванная историей с ящерицами, улеглась и мы совершили вылазку.
Ночь была безлунная, на улице бушевала непогода, почти ураган. Все спали. Все – кроме нас. Прихватив фонарик, позаимствованный из кабинета физики, Тоня сопровождала меня, хотя я пыталась убедить подругу, что справлюсь одна.
В кромешной темноте знакомые коридоры выглядели иначе, как будто мы внезапно оказались в ином измерении. Половицы под ногами
Ключ вошел в замочную скважину и бесшумно повернулся. Мы тихонько вошли в кабинет Виолетты Андреевны. Затем, прикрыв за собой дверь, направились к входу в архив. Тонкий луч фонаря плясал по стене.
– Мне страшно! – шепнула мне на ухо Тоня.
Я сама только разве что не дрожала от страха, но не признаваться же в этом перед подругой!
Подбодрив ее, я вставила ключ в замочную скважину железной двери. Попробовала повернуть, но не смогла. У меня от обиды даже слезы из глаз брызнули – как же так, трудились, разрабатывали план, ловили ящериц, тайком бегали в мастерскую, чтобы заказать ключи, – и все напрасно? Неужели наши старания коту под хвост?
Оказалось, что ключ в замке, дабы открыть его, надо поворачивать не против часовой стрелки, как в обычных, современных замках, а наоборот, по часовой. Замок здесь был старинный, хитроумный, чуть ли не с дореволюционных времен. Раньше в этой комнате хранились оружие и драгоценности княжеского семейства.
Наконец замок трижды клацнул и дверь приоткрылась. В лицо нам ударил затхлый запах старой бумаги, пыли и еще чего-то – то ли отчаяния, то ли ужаса. Тоня замешкалась, и я поняла, что ей не очень хочется идти первой в темное помещение. Поэтому первой вошла я и нащупала на стене выключатель. На улице бушевала буря, окон в архиве не было, со стороны коридора нас тоже никто увидеть не мог. Поэтому я смело повернула выключатель, и яркий свет залил комнату.
Архив был вовсе не таким большим, как я его себе представляла. В моем воображении он рисовался бесконечным коридором, заставленным полками с папками. Полки с папками здесь действительно имелись, однако не так уж и много.
Мы с Тоней принялись за дело. Папки оказались рассортированы по алфавиту, что значительно упростило задачу. Обнаружилось сразу несколько личных дел воспитанниц с фамилией Соловьева, но моего среди них мы не нашли.
Я внимательно осмотрела нужную полку, достала соседние папки, лежавшие в ячейках с другими буквами, но все было бесполезно.
– А ты точно Соловьева? – спросила меня Тоня.
Я только пожала плечами. Всю свою жизнь я звалась именно так и была уверена, что это моя настоящая фамилия.
– Посмотри! – воскликнула моя подруга, указывая на последнюю полку, у самой стены. – Вот здесь алфавит заканчивается. Видишь – ячейки Э, Ю и Я? Но почему тут еще какие-то папки лежат?
Действительно, там имелось несколько папок, которые лежали просто так, никак не рассортированные и ничем не обозначенные. Я схватила верхнюю из них, раскрыла – и увидела свою собственную фотографию.
Точнее, даже две фотографии – на одной из них я была изображена в возрасте, наверное, лет двух, когда и попала в детский дом. А на другой – уже старше, лет восьми, то есть когда меня перевели сюда, в Подмосковье.
Словно зачарованная, я листала свое личное дело, которое было на удивление тонким. Там имелся перечень всех тех детских домов, где я уже успела побывать. Но это я и так наизусть знала. Меня интересовало иное – кто мои родители и где они?
Сведения о них нашлись тоже. Всего пара строчек. Имя, отчество, фамилия. Моего отца, оказывается, звали Николай Петрович Соловьев. Мою маму – Ольга Ильинична. Были указаны год рождения и мамы и отца. И все, больше никаких сведений. Ни о нем, ни о ней. Ни адреса, где я жила с родителями до того, как оказалась в детском доме. Ни хотя бы малейшей зацепки.
Я перевернула последнюю страницу и увидела пришпиленную к листу канцелярской скрепкой пожелтевшую фотографию небольшого формата, на которой была изображена удивительно красивая женщина, с которой меня объединяло одно: несомненное семейное сходство.
– Твоя матушка! – присвистнула Тоня. – А какая красивая… Она у тебя что, актриса театра и кино, что ли?
Мне польстило то, что у меня оказалась такая красивая мама. Ведь чья еще фотография могла находиться в моем личном деле? Но фотографии отца я в папке не обнаружила. И отчего-то от этого заскребли на душе кошки.
Почему эта красивая женщина бросила меня? Не хотелось думать, что она поступила так по собственной воле… Странно, но о моем детстве у меня не было ни единого воспоминания – за исключением странного и страшного сна, который время от времени заставлял просыпаться с криком на устах.
Неужели это все, что осталось у меня от прошлой жизни? И неужели… Об этом тоже думать не хотелось… Неужели той жертвой, что лежала на кровати, с которой капала кровь, той несчастной без головы была именно моя мама?
От этой мысли я вздрогнула, а потом отшпилила фотографию и решительно положила в карман.
– Ты что делаешь? Ее же могут хватиться! – воскликнула Тоня.
– Ну и что с того? – ответила я хладнокровно. – Ты что, считаешь, что директор постоянно просматривает наши дела? Конечно, нет! И другие сотрудники детдома наверняка тоже их не листают. А если кто и вспомнит вдруг, что раньше тут была фотография, то подумают, что она просто затерялась. Вот и все. Ведь никто и представить не может, что мы с тобой пробрались в архив!
В конце концов мне удалось убедить Тоню. Сначала я вообще хотела прихватить все свое личное дело, однако поняла, что вот этого делать не стоит. Пропажа документов вызвала бы переполох, и кто знает, чем бы все закончилось. А исчезновение фотографии, к тому же пришпиленной к последней странице, точно останется незамеченным.
Я старательно переписала данные о своих родителях, обнаруженные в личном деле.
Настала пора ретироваться. Мы осторожно вышли из архива, заперли сначала обитую железом дверь, затем дверь, что вела в кабинет Виолетты Андреевны, и отправились в спальню.