Жрецы
Шрифт:
— Я полагал, Аристарх Яковлевич…
— И зачем вы передали неточно речь Заречного? — продолжал Найденов, не слушая того, что говорит Перелесов. — Вы думаете, что вам так и поверят?.. Во всех газетах речь напечатана, и Заречный, разумеется, не оставит ваших переделок без опровержения, и как тогда вы будете себя чувствовать, господин Перелесов?
Он уж и теперь себя чувствовал скверно, но надеялся, что Найденов будет доволен.
А старый профессор продолжал, взглядывая в упор на доцента злыми, презрительно сощуренными глазами:
— Признаюсь, я полагал, что вы не только усердны, но и сообразительны, по крайней мере настолько, чтобы понять меру обвинений и меру… гипербол и не впутывать моего имени. Но оказывается, что чувства ваши к Николаю Сергеичу совсем ослепили вас… Только этим и можно объяснить себе неумеренный тон вашего произведения… Вы переусердствовали, господин Перелесов… Чересчур переусердствовали!..
Молодой человек побледнел как полотно. Серые, раскосые его глаза сверкнули злым огоньком. Он видел хорошо, что подлость, сделанная им, не только не будет вознаграждена, но что еще над ним же издевается тот самый человек, который был его демоном-искусителем.
Не попроси его Найденов, не намекни о профессуре, разве написал бы он статью?
И молодой доцент, униженный и оплеванный, ненавидел теперь от всей души старого профессора, но, зная его силу и влияние, молча слушал оскорбления.
Однако лицо его нервно подергивалось, и как ни уверен был Найденов в безнаказанности своих дерзостей, тем не менее это бледное лицо, эти вздрагивающие губы, эти возбужденные глаза испугали и его. Он видел, что зашел слишком далеко. Того и гляди нарвешься на дерзость!
И, внезапно спуская тон, Найденов проговорил:
— А вы, молодой человек, не приходите в отчаяние, что первый блин вышел комом, и не будьте в претензии, что я откровенно высказал свое мнение. Ведь вы сами оказали мне честь желанием узнать: доволен ли я вашей статьей?.. Хоть я ею и недоволен, но, во всяком случае, должен признать, что у вас были добрые намерения…
— Которые вы же внушили! — подавленным голосом произнес Перелесов…
— Тем приятнее для меня, если только я действительно внушил их… — с иронической усмешкой промолвил Найденов. — По крайней мере, одним серьезным деятелем в науке, имеющим правильные взгляды, у нас больше… Ну, до свидания… Надеюсь, секрет вашего авторства будет сохранен… Я еще раз скажу об этом редактору…
Когда Перелесов ушел, Найденов сказал камердинеру:
— Этого господина больше никогда не принимать. Говорите, что меня дома нет. Поняли?
— Слушаю, ваше превосходительство.
— А если без меня приедет профессор Заречный, скажите ему, что я к двум часам буду дома и жду его.
Старик, хорошо знавший бывшего своего ученика, не сомневался, что тот струсит и этой нелепой статьи и потому, наверно, поспешит приехать к нему с обещанным визитом.
«За популярностью гоняется, а труслив, как всякий русский гражданин!» — подумал Найденов, насмешливо скашивая свои тонкие безусые губы.
Молодой доцент шел домой, полный отчаяния, презрения к самому себе и ненависти к Найденову, который его навел на подлость и сам же за это оскорблял и издевался.
Это чувство злобы было тем острее и мучительнее, что оно было бессильно и не могло разрешиться местью.
Обманутый в своих надеждах, осмеянный и оплеванный самим же искусителем, он, несмотря на громадное, вечно точившее его самолюбие, все выслушал и не мог даже и думать об отплате, не рискуя своим положением и даже всей своей будущностью. Ведь Найденов — сила и авторитет в университете и к тому же с большими связями в министерстве. Он уничтожит доцента при малейшей его дерзости. Он зол и злопамятен и, чего доброго, сам же выдаст его авторство и отречется от роли вдохновителя.
При мысли о том, что авторство его может открыться, ужас охватил Перелесова. Он принадлежал к тем людям, которые не прочь совершить гадость, но только под величайшим секретом. У него еще не было цинизма откровенности, и он еще боялся презрения порядочных людей.
Казалось, Перелесов только в эти минуты понял весь позор своего поступка. Вчера, увлеченный радужными мечтами, он не раздумывал, что делает, когда писал свою статью. Но сегодня он сознал, и именно потому, что цель, ради которой была совершена подлость, не была достигнута. Напротив, его же обругали, хотя и с ядовитостью признали его добрые намерения… быть мерзавцем… Он ведь очень хорошо понял смысл последних слов Найденова, более мягких по форме, но едва ли не убийственнее его ругательств.
Нельзя даже было усыпить голоса совести утешением победы или по крайней мере надеждами на скорое осуществление его мечты, и статья являлась теперь перед ним в виде бесцельной гнусности, которая может обнаружиться. А он боялся именно этого. Недаром же он так дорожил мнением коллег и был так услужлив. Не напрасно же он считался приверженцем меньшинства и искренне разделял взгляды более стыдливых профессоров. Не втуне же он старался расположить к себе студентов?
И вдруг все эти люди узнают, что он оклеветал профессоров и написал на них донос…
Особенно его смущал Заречный. Как ни велика была к нему зависть Перелесова, но он не мог забыть услуг, оказанных ему Заречным, не мог не вспомнить, как доверчиво и тепло относился профессор к своему бывшему ученику…
Страх и злоба обуяли неофита [13] предательства. Страх быть уличенным и злоба на себя. Он, считающий себя непризнанным гением, умница, преисполненный гордыни, бросился, ослепленный страстью, на грубую приманку, брошенную этим «старым дьяволом»!
13
новичка (от греч. neophitos, букв.: недавно насажденный).
Он был в болезненно-нервном настроении подавленности и страха. Ему казалось, что все уже узнали, что статью писал он. И, почти галлюцинируя, он искал подозрительных взглядов в глазах проходивших и особенно студентов.
Как нарочно, на Арбате он встретил Сбруева.
Он поклонился ему с обычной любезностью и с тайной тревогой взглянул на профессора.
Тот остановился, по обыкновению крепко пожал ему руку и несколько осипшим после юбилея голосом кинул:
— Читали?
Перелесов сразу догадался, о чем речь, но спросил: