Жуков. Взлеты, падения и неизвестные страницы жизни великого маршала
Шрифт:
Летом следующего года был арестован командир 3-го конного корпуса Данило Сердич. А двумя неделями позже самого Жукова вызвали в Минск. Член Военного совета округа Ф. И. Голиков, впоследствии маршал, спросил, есть ли у Жукова арестованные родственники или друзья. Тот ответил, что о большинстве родственников он давно ничего не знает, а мать и сестра живут в родной деревне, трудятся в колхозе. А вот друзей и знакомых арестовано много – в том числе И. П. Уборевич, комкоры Д. Сердич, Л. Я. Вайнер, Е. И. Ковтюх, И. С. Кутяков, И. Д. Косогов, К. К. Рокоссовский, комдив Б. К. Верховский. Рокоссовского и Сердича Жуков назвал своими друзьями, уточнив:
– С Рокоссовским учился в одной группе на курсах усовершенствования командного состава
– А вы сейчас о них такого же мнения? – спросил Голиков.
– Да, и сейчас.
– А не опасно ли будущему комкору восхвалять врагов народа?
– Я не знаю, за что их арестовали, думаю, произошла какая-то ошибка.
Тут выяснилось, что и на самого Жукова уже пишут доносы. Голиков извлек на свет сообщение комиссара 3-го конного корпуса Н. А. Юнга, докладывавшего, что Жуков резок с подчиненными, недооценивает важную роль политработников, а вдобавок разрешил Александре Диевне крестить новорожденную младшую дочь Эллу.
Последний пункт Жуков охарактеризовал как выдумку, причем глупую, и, не сдержавшись, добавил: «Какая чушь!»
На остальные претензии ответил категорично: «Я бываю резок не со всеми, а только с теми, кто халатно выполняет порученное ему дело и безответственно несет свой долг службы. Что касается роли и значения политработников, то я не ценю тех, кто формально выполняет свой партийный долг, не работает над собой и не помогает командирам в решении учебно-воспитательных задач, тех, кто критикует требовательных командиров, занимается демагогией там, где надо проявить большевистскую твердость и настойчивость».
Внимательный читатель уже заметил, что Уборевич к моменту разговора был не только арестован, но и расстрелян, а Рокоссовский наоборот еще свободен.
Соколов тоже на это указывает: «Мы можем более или менее точно датировать, когда состоялась встреча Жукова с Голиковым и Мулиным и обсуждение доноса Юнга. Дело происходит уже после ареста Уборевича, а этот арест произошел 29 мая. И до назначения Жукова командиром 3-го кавалерийского корпуса, последовавшего в июле, остается примерно месяц. Значит, разговор Георгия Константиновича с руководством округа происходил в июне 37-го, скорее всего, уже после того, как Тухачевский и Уборевич были осуждены и расстреляны. Но в этом случае заставить Голикова говорить о Рокоссовском как о враге народа Жуков мог только силой собственного воображения. В июне, равно как и в июле 1937 года, Константин Константинович пребывал на свободе и в добром здравии. Его арестуют позже, в августе месяце. Излагая беседу с Голиковым, Жуков, скорее всего, придумал ту ее часть, где член Военного совета округа спрашивает о связях с врагами народа, а бравый комдив, рыцарь без страха и упрека, открыто заявляет, что не верит в виновность своих друзей, не считает их врагами народа. Думаю, что Филипп Иванович действительно спросил Георгия Константиновича, дружил ли он с врагом народа Уборевичем. И Жуков честно ответил, что общался с бывшим командующим округом главным образом по служебным делам и понятия не имел, что Иероним Петрович замыслил заговор. Другие военачальники, названные Жуковым, в те дни еще на свободе гуляли».
22 июля 1937 года приказом наркома обороны Жуков был назначен командиром 3-го конного корпуса. Оценив ситуацию в подразделениях, он обнаружил, что напряженная обстановка не пошла войскам на пользу. Зато в ней очень даже неплохо чувствовали себя те, увидел в репрессиях возможность выдвинуться самому или как минимум избавиться от тех, кто мешал жить.
«В ряде случаев демагоги подняли голову и пытались терроризировать требовательных командиров, пришивая им ярлыки “вражеского подхода” к воспитанию личного состава, – вспоминал Жуков. – Особенно резко упала боевая и политическая подготовка в частях 24-й кавалерийской дивизии. Дивизия стояла в районе города Лепель, и ее жилищно-бытовая и учебная базы были еще далеки от завершения. На этой основе возникало много нездоровых настроений, а ко всему этому прибавились настроения, связанные с арестами командиров. Находились и такие, которые занимались злостной клеветой на честных командиров с целью подрыва доверия к ним со стороны солдат и начальствующего состава. Пришлось резко вмешаться в положение дел, кое-кого решительно одернуть и поставить вопрос так, как этого требовали интересы дела. Правда, при этом лично мною была в ряде случаев допущена повышенная резкость, чем немедленно воспользовались некоторые беспринципные работники дивизии. На другой же день на меня посыпались донесения в округ с жалобой к Ф. И. Голикову, письма в органы госбезопасности “о вражеском воспитании кадров”».
Все это происходило в ситуации, когда 3-й конный корпус должен был постоянно сохранять полную боевую готовность – граница с Польшей была совсем рядом. Пока Жуков наводил порядок, к нему обратился командир 27-й кавалерийской дивизии В. Е. Белокосков. Его доклад полностью подтверждал выводы самого комкора об упавшей дисциплине и иных безобразиях. Жуков спросил, что делает тот для исправления ситуации.
– Сегодня меня будут разбирать на партсобрании, – вместо ответа вздохнул командир дивизии, – а потом наверняка посадят.
Жуков помчался на место действия и, увидев Белокоскова, был потрясен: злосчастный командир был бледен, с запавшими глазами. Его буквально трясло от нервного перенапряжения.
– Что случилось? – спросил Жуков.
– Исключат из партии точно, – ответил Белокосков, – а потом… – Он не договорил и показал маленький узелок с личными вещами, который взял с собой, ожидая неизбежного ареста.
Секретарь парткомиссии дивизии доложил, что Белокосков приятельствовал с уже упоминавшимися Сердичем и Уборевичем, а также бывшим комиссаром Юнгом, тем самым, который обвинял Жукова в недооценке политработников и потворстве религиозному мракобесию жены. Юнг и сам уже успел перейти из бдительных доносителей в разряд врагов народа, как это часто в то время случалось. Белокоскова обвинили также в излишней требовательности к подчиненным и недостаточном почтении к роли политработников. И. о. комиссара корпуса Новиков после этого заявил, что Белокосков не оправдал звания члена партии.
И тут слова потребовал Жуков.
– Я давно знаю Белокоскова как честного коммуниста, чуткого товарища, прекрасного командира, – сурово глядя на собравшихся, сказал он. – Что касается его служебной связи с Уборевичем, Сердичем, Рокоссовским и другими, то эта связь была чисто служебной, а, кроме того, еще неизвестно, за что арестованы Уборевич, Сердич, Рокоссовский, так как никому из нас неизвестна причина ареста, так зачем же мы будем забегать вперед соответствующих органов, которые по долгу своему должны объективно разобраться в степени виновности арестованных и сообщить нам, за что их привлекли к ответственности. Что касается других вопросов, то это мелочи и не имеют принципиального значения, а товарищ Белокосков сделает для себя выводы из критики.
Больше желающих выступить не нашлось. Единственным последствием собрания для Белокоскова оказалась рекомендация «учесть выступления коммунистов». Выйдя из помещения, Белокосков прослезился. Жуков сделал вид, что не заметил этого…
В начале 1938 года комиссар корпуса Фомин сообщил Жукову, что теперь уже его собственное дело будет разбираться на партсобрании, поскольку из трех дивизий поступили заявления на него. Обвинения были частично уже знакомые – резок, груб, излишне требователен, политработников не ценит, перспективные кадры зажимает. В общем, практикует «вражеские методы работы». Да еще принимал у себя и угощал обедом «врага народа» Уборевича.