Жульё
Шрифт:
Дурасников просветленным выпивкой мозгом калькулировал силы прикрытия: не только в исполкоме, не только в горсовете, еще кое-где затаились дурасниковские доброхоты и по совокупности их симпатий и поддержки вряд ли удалось бы недоброжелателю подковырнуть зампреда и все же... Трифон Кузьмич наблюдал не раз, как, бывало, нарастал снежный ком неприятностей, превращаясь в лавину, и сметал неудачливого икса, не взирая ни на какое прикрытие. Однако в таком исходе Дурасников всегда распознавал недорасчет пострадавшего, неумение унюхать заранее дыхание неприятностей на своем затылке.
Филипп непонятно развеселился,
– Не боись, наше время еще не вышло, много нас, вот в чем штука. Умники, конечно, писать ловки, балаболят складно, но беда их в малочисленности. В лености также, а наш брат числом велик, спайкой, злостью, если хочешь... а как не злобствовать, ежели припомнить, откуда мы вышли-пробились к сладкой жизни.
Дурасников хотел возразить, мол, не банда же мы, не разбойное кодло, но... спасительное воздействие коньяка поумерилось, и вступать в обсуждения с Филиппом расхотелось.
Дурасников поднялся, Филипп также оторвался от кресла, оба замерли друг напротив друга. Заглянула канцеляристка, увидела сжавших губы, обремененных государственными заботами представителей власти, шмыгнула в испуге в коридорную тень, тихо прикрыв дверь. Филипп взял под козырек. Дурасников потянулся было тож рукой к виску, мол, отчего ж не подыграть Филиппу в мастерском, годами длящемся маскараде, но неожиданно допустил, что канцелярская мышка подглядывает сквозь щель в двери, а уж подслушивает вполне, и громко подвел итог посещению:
– Дел невпроворот, позвоню к вечеру.
Филипп так и застыл, приложив руку к виску, как видно, на этот раз не уяснив, какие приводные ремни заставили поступить Дурасникова именно так, а не иначе.
Васька Помреж, очутившись на улице, обратил внимание на три новехоньких машины одного цвета, одной модели, будто яйца из-под одной несушки. Похоже на парад, мелькнуло у Помрежа, а ноги уже понесли к своей колымаге, тоже первогодку, но заляпанному грязью, с захламленным задним стеклом, никак не сопернице трем красоткам.
Васька увидел, как Почуваев выставив для всеобщего уличного обозрения мощный зад, копается в моторе "волги"-фургона.
Васька, стараясь не привлекать внимания, бесшумно приблизился, оглядел обтянутый защитного цвета тканью, почти лопающийся под напором мощных телес, зад, и ладонью с оттяжкой огулял Почуваева по непредусмотрительно подставленному крупу. Ярость отставника не знала границ, развернулся волчком, уже занеся кулак, наверняка бы опрокинувший обидчика на тротуар, но узрев Помрежа - с Васькой ухо держи востро! сплюнул на асфальт, отматерился всласть и, не зная что ж предпринять с зажатым до белизны костяшек кулаком, протянул:
– Ну, ты даешь, кот паршивый!
Васька знал, что "кот паршивый" в устах Почуваева - лесть, желание сгладить шероховатости конфликта, приглашение к доброму общению, к забвению стародавних обид и новорожденных упреков. Васька знал, чем вывести отставника из равновесия, безразлично оперся о радиатор.
– Че ты моих девок не хочешь отведать?
– лошадиная ухмылка Помрежа воссияла на всю проезжую часть.
Почуваев и сейчас не дал себя пронять: черт с ним! Любит подковырнуть, стервец, но честен в делах, как и сам Почуваев - при расчетах червонца не утаит. Деньги с клиентов, с тех, кому негде спать, кому негде играть,
Почуваев грохнул крышкой капота, уловив момент, когда Помреж растворил взор в даме, вышагивающей с противоположной стороны улицы, грохнул так, что Ваську аж подбросило. Вот и квиты, возрадовался Почуваев, но вслух, придав голосу наибольшую любезность, изгнав и намек на командность, водившуюся за Эм Эмом по старой офицерской привычке, возгласил:
– Мое почтеньице, - и едко добавил, - сэр ховеный.
Помреж пожал руку Почуваеву, и "волга" отплыла на дачу, к бане, погребу с солениями, к штабелям дров.
Помреж заметил, как к трем машинам направились мужчины разных возрастов и повадок, один глянул на Помрежа и наклонился, шепнув на ухо напарнику.
Васька увидел, как подъехало заказное такси с мотающимся усом антенны и прикинул: сейчас или минутой-другой позже появится Фердуева, знал, что хозяйка всегда заранее заказывает такси и объезжает стрелки-места встреч, проводя переговоры с нужными людьми.
Фердуева все не шла и не шла, и Помреж дожидаться хозяйку не собирался. Три машины укатили быстро и в разные стороны.
Васька уже тронул тачку с места, когда Фердуева показалась из коричневых, облупленных до неправдоподобия дверей. Кралась, похоже, вдоль стены, более ничего, но Помреж сразу вжал тормоз аж до хруста в голеностопе. Выскочил из машины, бросился к Фердуевой. Хозяйка сразу заприметила подбегающего Помрежа, но продвигалась вдоль стены также медленно, похоже в любую секунду рассчитывая опереться о кирпичную кладку: необыкновенной черноты глаза Фердуевой смотрели сквозь Помрежа и далее, сквозь улицы и дома, в неведомую даль: если бы Васька не замер раскинув руки, Фердуева так и проскользнула мимо, незнакомая, молчаливая, может, сдвинув рукой Помрежа чуть в сторону, как неодушевленный предмет.
Васька оглянулся, разыскивая взглядом только что испортившую выхлопом воздух тройку машин: лишь широкие колеи, дырчатые от шипованных шин в привычной грязевой окантовке тротуара и остались. Помреж схватил женщину за плечи: медленно, глазом лекаря, прошелся по лицу, шее, пытаясь различить следы расправы. Только бледность и безразличие.
– Били?
– выдавил Помреж, зная умельцев на оставляющих следы; не велика наука: и отцы, и деды подсказать могут.
Фердуева не ответила.
Помреж не соображая, что делает, стал расстегивать пальто на хозяйке, Фердуева отстранилась, поежилась: