Жульё
Шрифт:
Кретин!!
– Грохотало в мозгу Васьки. Кретин! Твою мать! Забыл, чем на хлеб насущный зарабатываешь. Твердила Фердуева сотни раз: "Молчи! Хоть тресни. Всегда в выигрыше будешь. Посади язык на толстую цепь, пусть думают, хрен безмозглый, тебе плевать. Молчи! Всегда при наваре останешься, всегда чуткие люди приметят и пропасть не дадут, оценят, хотя б за молчание, а уж коли в сочетании с мозговыми шариками - и вовсе адмиралом проплаваешь".
Почуваев отключился: цапал нескладно колено первой и рыгал, и похохотывал, и снова тянулся к бутылке, не замечая сложностей Помрежа, не предвидя опасностей, а лишь роняя с паузами:
– М-да! Туалеты приспособить? Идея!
– И снова, не забывая поглаживать колено.
–
– Заткнись, - гадючьи прошипел хозяин и ткнул Почуваева так же безжалостно, как минуту назад его самого человек-невидимка.
Филипп-правоохранитель прижался к Фердуевой: ей что, встала, отряхнулась и пошла. Свободная женщина. Человек в прихожей сопел, и утешало только - один, не группа, без понятых, свидетелей, может пронесет. Скрипнула половица, в спаленку виновато заглянул подчиненный, произнес сдавленно, будто глотнул горячее или подавился рыбьей костью, и не примешь за членораздельную речь; Фердуева, например, звук исторгнутый пришельцем не опознала, а Филипп тут же ухватил: чэ пэ! Вот что сказано было. Вот что значит - квартира без телефона, ярился Филипп, натягивая штаны. Фердуева возлежала на подушках и, похоже, посмеивалась - или всегда у нее по губам гуляла полуулыбка? Ухажер задумываться не стал.
Гонец - владелец квартиры - терпеливо ждал в прихожей. Филипп попытался застегнуть ремень, живот вываливался, не желая попритихнуть под мятой рубахой. Понадобится еще одну дырку в ремне проткнуть. Разожрался факт, а кроме хаванины, какие еще такие радости - тоже факт.
Совладав с животом, просунул башку в петлю, по счастью, не развязанного галстука, подтянул узел, накинул пиджак, наклонился, чмокнул женщину в волосы над ухом. И не встанет проводить, и права: любимый муж что ль или пламенный любовник? Мужик и только: нужный человек. Филипп обул ботинки, завозился со шнурками, нет чтоб помочь, а видит, не дремлет, поди сейчас в голос заржет. Шнурки поддались, заглянул в зеркало, напустив строгости на, и без того хамскую, физиономию. Рожа жуть, кормилица, за мордоворотство, можно сказать, деньги получает, нормальный человек обязан убояться такого лица безотчетно, затрястись, замереть, вроде кролика перед удавом.
Дверь захлопнулась за начальником и подчиненным. Фердуева поднялась, сходила в ванную, расчесала волосы, привела себя в порядок, оделась и, не убирая постель, покинула квартиру. Из помойного ведра торчали три засохших букета: видно, до Фердуевой другие начальники, или милые сердцу хозяина хаты люди, в служебное время решали неотложные дела, отчего и подломилась, не выдержав сверхнагрузок, кроватная ножка.
Обедать решила у Чорка. Такси поймала сразу и через полчаса, не более, окунулась в другой мир: промытость гвоздик по три в вазе посреди стола, шторы тяжелого бархата с благородной прозеленью, надраенные до блеска пепельницы, солидность, плавные движения, манерные девы, знающие себе цену до копейки, вернее, до мелкой заморской монеты.
Чорк принимал сам, присел к столику на двоих. По его глазам Фердуева пыталась понять: знает ли содержатель заведения о кирпичной стене и визите северян. Чорк всегда знал все и обо всех, мог за так, по расположению, оделить сведениями, мог за одолжение, мог за мзду, по-разному вел себя всякий раз, слыл человеком многослойным, темным, но обходительным; похоже ни к каким группировкам не тянулся, ни у кого защиты не искал, а прикрыт будь-будь, со всех сторон. Что ж, Фердуева понимала толк в прикрытиях и допускала, что есть на свете доброхоты-оборонители от всяческого зла такой силищи, что союзники Фердуевой, из облеченных властью, кролики и только.
Поговорили: кто что продает, где лучше отдыхать, общие знакомые... Чорк посмеивался, когда у человека дела шли в гору, будто радовался от души, кручинился, когда знакомец прогорал, выказывая себя человеком милосердным; мог ссудить
Мелькали узнаваемые лица, Фердуева кивала, ей улыбались, много чего знала Нина Пантелеевна про этих людей, и немногие из них знали о ее промыслах. Даже Чорк делал вид, что не в курсе, лишних вопросов не задавал, но не знать не мог. Фердуева раз-другой проверила: запустила бывшего обожателя поразнюхать у Чорка, чем она, Фердуева, жива, а что обожатель связан с ней, Чорк никак знать не мог. Ничего не сказал, удивился вопросу, пресек любопытство: "Чужими делами не интересуюсь. Приличная женщина, не на зарплату живет, похоже, но и без наручников, а слухи собирать ни к чему, из них блюда не приготовишь, к столу не подашь".
Слухи собирали еще как: служители Чорка славились терпением при выслушивании страждущих, впитывали чужие горести лучше церковных исповедников, по доброте душевной? Кто же поверит, цедили сведения, разный люд хаживал к Чорку, много чего знали, много видели, Чорк понимал, что не только деньголюбивая братва охоча до сведений, но и всякие-разные органы.
Выпад северян выбил Фердуеву из колеи, особенно внешней доброжелательностью, неожиданной предупредительностью; случалось на ее памяти, следующим шагом после таких визитов шло исчезновение человека, пропадали не такие экземпляры как она, не крупняк, но и не мелочь пузатая... да и аппетиты враждующих групп росли изо дня в день. Фердуева прислушивалась к ощущению непокоя в себе, знала, что предчувствия ее редко обманывают и, если разобраться в них, оглядеться вокруг повнимательнее, не боясь заметить малоприятное, то будущее рисовалось не столь уж мрачным: главное - знать, откуда грозит опасность, важно - оценить, как далеко готовы зайти противоборствующие. Серьезные люди заранее решают каким будет давление, прочерчивают для себя незримую предельную черту, за которую ни шага.
Чорк мастерски играл безразличие и внимание к гостье, умудряясь слить воедино два полярных настроения.
Фердуева понимала: прямой вопрос о северянах - свидетельство ее волнения, волнение - признак слабости, но другого выхода не видела, уступать долю промысла не собиралась, но пыталась сделать все, чтобы не допустить схватки.
– Ты кого из северян знаешь?
– тряхнула волосами, не может не знать, даже дружит с заправилами, да и мелюзга сюда забегает - пугальщики и драчуны.
– Кое-кого...
– хмыкнул Чорк, безразличие его поколебалось.
Женщина помолчала; сейчас оба соображали на предельных оборотах: она потому, что еще можно было остановиться, дать задний ход; он потому, что запахло жареным.
Фердуева решилась.
– У меня сложности с ними.
Чорк не скрывал довольства: сложности чужих всегда бодрили, его третейское судейство укрепляло авторитет или приносило деньги, а нередко и то, и другое... Кликнул подносилу-девчонку в белом переднике, приказал повторить кофе, сделал непонятный Фердуевой жест, вскоре обернувшийся двумя крошечными рюмками ликера. Чорк кончиком языка лизал край рюмки со сладким напитком, изредка прихлебывал пахучий кофе...
Фердуева тоже охватила тонкую ножку рюмки, показалось, что пальцы липнут к нетщательно протертому стеклу. Сегодня же о ее визите станет известно в стане врага: это и хорошо, и плохо в равной мере, так что опасаться вскользь, будто и вовсе случайно брошенных взглядов, не приходилось.
Чорк не хуже собеседницы понимал, что долгий разговор вдвоем на глазах у всех невольно бросает тень, получалось, что Чорк посвящен, а, если посвящен, значит должен сделать выбор; впрочем, как раз умением не примыкать ни к одной из сторон всегда славился этот ухоженный, жгуче черный мужчина розовостью щек напоминающий внезапно повзрослевшего ребенка.