Журавли и карлики
Шрифт:
В столовой Жохов поймал за локоть молоденькую официантку.
– Я новенький. Номер двести восемнадцать.
– Вон туда садитесь, – указала она. – Там накрыто.
За столом никто не сидел, но накрыто было на двоих. Он раздобыл у соседей горчицу, в два счета покидал в рот жидкие котлеты с хрустящей на зубах гречкой и не без труда поборол соблазн приложиться к чужой порции. Официантка принесла творожную запеканку. Умяв и ее, Жохов подошел к общему столу, налил из большого чайника стакан кефира.
– О-ой! – удивилась стоявшая рядом девочка, когда из носика потекла густая белая струя.
– Что-то не так?
– Я думала, в чайнике всегда чай.
– Так раньше было. При коммунистах, – объяснил он этот феномен и маленькими глотками, смакуя, стал пить холодный кефир.
Мимо прошла стриженная под мальчика шатенка с судком в руке. Жохов проводил ее взглядом. Мохеровый свитер, отечественные сапоги, черные рейтузы под юбкой из шотландки. Все богини его юности носили эту волшебную косую клетку.
Он поставил пустой стакан на поднос проходившей мимо официантке и направился к выходу. Продавец книг уже свернул свою торговлю. Теребя нарукавный шеврон с черепом и костями, он рассказывал крепконогой девахе в кожаной мини-юбке, что этот православный символ искупления, воскрешения и будущей жизни, который большевики, кощунствуя, стали изображать на трансформаторных будках, есть еще и знак русской воинской славы, его носили на киверах гусары лейб-гвардии Александрийского полка. Во время войны с Наполеоном один австрийский генерал перепутал их с прусскими гусарами, имевшими такие же кокарды, и крикнул им: «Здравствуйте, гусары смерти!» Они ответили: «Мы не гусары смерти. Мы – бессмертные гусары».
Деваха слушала равнодушно, зато смуглый черноглазый мальчик лет десяти, проходивший мимо с булкой в руке, остановился, перестал жевать и внимал как завороженный. Потом его увела армянская мама. Она что-то говорила ему, он не отвечал. Глаза его были устремлены туда, где скакали, истаивая под снопами небесного света, давно истлевшие в земле эскадроны.
За барьером раздевалки, как за прилавком, сидел изможденный, с землистым лицом, старик-гардеробщик. Перед ним лежали его товары: сигареты, мыло, зубная паста, две книжечки – «Любовники Екатерины» и «Целительный керосин». С барьера свисали ленты неразрезанных билетов цвета стираной джинсы. Зазывая публику в кино, он громко щелкал ножницами. Жохов оставил ему деньги за сигареты и за билет, взял пачку «Магны», но от билета отказался жестом человека, знающего, что кроме финансовой отчетности в мире есть бедность, старость, болезни и смерть.
– Оденьтесь, там не топят, – предупредил гардеробщик.
Cеанс еще не начался, в центре почти пустого ряда одиноко сидела шатенка, которую он приметил в столовой. Сейчас на ней была пестро-серая кроличья шубка, очень простенькая. Жохов решил, что такая шубка без снобизма отнесется к его куртке под замшу с воротником под нерпу и пуговицами с польским орлом. Он пробрался вдоль ряда и сел рядом с ней. На коленях она держала судок из составленных в пирамиду алюминиевых кастрюлек.
Жохов осуждающе поцокал языком:
– Ай-яй! Кто-то, значит, кто сам в столовую прийти не может, ждет вас с ужином, а вы – в кино. Нехорошо-о!
– Это я себе взяла, – сказала шубка.
– Вторую порцию?
– Я здесь не живу, но иногда беру еду в столовой.
– Разумно. Везете в Москву, там съедаете.
Она промолчала.
– Между прочим, – сказал Жохов, – в кино я пошел ради вас. Увидел вас в столовой и решил, что должен с вами познакомиться. А то потом всю жизнь жалеть буду. Один раз со мной так было. Студентом ехал в метро, а напротив сидела девушка. Я хотел с ней познакомиться, но постеснялся. И до сих пор жалею.
Шатенка крепче обняла свой судок. Она была ненамного моложе его, хотя стрижена под мальчика. Аккуратный носик, большой рот. Верхняя губа выгнута дугой, как у татарочки. Разрез глаз указывал на те же гены. В затылочной впадине лежал темный завиток.
– Я мог бы купить вам билет, – продолжил Жохов, – но не рискнул. Видно, что вы не принимаете таких одолжений.
– Это комплимент?
– Как посмотреть. В домах отдыха многие женщины хотят выглядеть легкомысленнее, чем есть на самом деле, – высказал он свое знание женского сердца.
Зажегся экран, сразу ясно стало, что это не кинотеатр, а банальный видеосалон. Ушлые ребята пооткрывали их всюду – от аэропортов до заводских клубов и детских комнат при ЖЭКах. Как обычно, крутили мутную кассету, переписанную с другой кассеты, которая отстояла от лицензионной еще на десяток перезаписей. Наметанным глазом Жохов определил, что это эротика. Судя по тирольской песне за кадром – немецкая.
Дело происходило в девичьем монастыре, где у монахинь имелась ферма с молочными коровами и быком-производителем. Юные урсулинки или бенедиктинки трогательно за ними ухаживали, повязывали на шею бубенцы с лентами, целовали в нос, кормили из рук полевыми цветами. Близилось, однако, время случки, и чтобы произвести ее по последнему слову науки, аббатисса пригласила в обитель двух опытных ветеринаров. Те взяли с собой предназначенные для скотины возбуждающие пилюли, но по рассеянности, свойственной настоящим ученым, за ужином несколько штук слопали сами, а остальные тоже нечаянно скормили невестам Христовым.
Когда пилюли бурно начали действовать, шатенка взяла судок и стала пробираться к выходу. Жохов без колебаний двинулся следом. Он понимал, что испортил ей все удовольствие, заговорив с ней до сеанса. Смотреть такой фильм вместе с ним она теперь не могла.
По проходу шли рядом, он услышал ее шепот:
– Не думала, что будет такая гадость!
Жохов покивал, но не поверил. Само собой, прекрасно знала, на что идет.
– Эротика – это порнография для бедных, – сказал он уже в вестибюле.
– В каком смысле?
– В прямом. Здесь билет стоит пятьдесят рублей, а в порносалоне – триста.
– Посещаете порносалоны?
– Просто знаю цены. Я провожу вас, если не возражаете. Интересно все-таки, где вы собираетесь лакомиться этими котлетами.
Отвечено было, что на даче, тут недалеко есть дачный поселок. Ее имя тоже удалось выяснить без особых усилий – Катя. Она доверила ему свой судок, а на скользком крыльце позволила взять себя под руку.
– Ну, Катя, вы пропали, – объявил он, выводя ее на аллею. – Завтра напишу ваше имя на сухом осиновом листе, ночью пойду в церковь, поднимусь на колокольню, налеплю этот лист на колокол и ровно в полночь ударю по нему билом семь раз. Тогда уж вы никуда от меня не денетесь.