Журавли и карлики
Шрифт:
Пятясь задом, на крыльцо вышли двое мужчин. Они поддерживали узкий конец скромного гроба с белой шелковой пеной внутри, из которой торчали носки черных штиблет. В ближайшем из носильщиков Шубин узнал Мишу Данилянца. Это значило, что звонил он и убили Борю Богдановского. Других общих знакомых у них не было. Двадцать лет назад они все втроем служили в армии под Улан-Удэ.
Гроб толчками поплыл мимо. Когда его сносили с крыльца, Данилянц оступился, голова на подушке мотнулась как живая. Лицо Бори было странно маленьким, хотя всегда казалось большим от залысин. На лбу налеплена бумажная полоска с покаянной молитвой. Шубин
Два юных лейтенанта в полевой форме, они стояли на сопке над Селенгой, на верхнем краю японского кладбища. Здесь лежали пленные японцы, после войны умершие в забайкальских лагерях и госпиталях. Года за три перед тем кладбище привели в порядок, оно представляло собой идеально ровные ряды невысоких, в полкирпича, свежепобеленных трапециевидных оградок с черными номерами, наведенными по трафарету масляной краской. Внутри не было ничего, кроме песка и сухой сосновой хвои. Раз в год, чтобы возложить венки и прочесть молитвы, сюда приезжала специальная делегация из Страны восходящего солнца. Считалось, что в ее составе могут находиться шпионы, поэтому в такие дни солдат не выпускали из военного городка, а офицерам разрешалось показываться на улицах только в штатском. Потом местные жители растаскивали с могил все, имевшее хоть какую-то ценность. Кладбищенские сторожа с ними не связывались.
Японская делегация побывала тут пару дней назад. Строгие ряды одинаковых могильных трапеций, почти прямоугольников, чуть суженных с одного конца, были усеяны обрывками ленточек с иероглифами, палочками, шелковыми тряпочками, разноцветным бумажным хламом. Они с Борей стояли выше по склону. Перед ними раскинулось царство мертвых, ограбленных живыми, но о смерти они не думали. Она была бесконечно далека от них, дальше, чем Япония, которая и сама-то представлялась миром едва ли не потусторонним. Говорили о том, что от здешней воды выпадают волосы, особенно если мыть голову красным мылом, а не белым. Смерти они не боялись. Они боялись, что их, лысых, не будут любить женщины. «Знаешь, почему буряты и монголы до старости не лысеют? – спросил Боря и сам же объяснил этот феномен со ссылкой на парикмахера из гарнизонного дома быта: – Потому что когда баранину едят, жирные руки о волосы вытирают».
Был ясный теплый вечер ранней осени. Там, где они стояли, тянулся редкий сосновый лесок, наполненный последним светом зависшего над самыми сопками солнца. В его власти оставалось лишь кладбище на горе, в промежутке между ее топографическим гребнем и боевым. Туман полз от Селенги вверх по склонам. На границе закатного огня он розовел, ненадолго поддаваясь его обаянию, затем первые прозрачные хлопья густели и полностью растворяли в себе этот слабеющий свет.
Бумажная полоска у Бори на лбу не уберегла его тело от языческого огня. По дороге выяснилось, что направляются к Хованскому крематорию. Пошли неодобрительные перешептывания, но в том автобусе, где ехал Шубин, публика не имела права голоса. Решение приняли пассажиры другого автобуса. В нем стоял гроб и сидели родственники – отец с двумя последними по счету Бориными женами. Там же находился Жохов со своей Катей.
Данилянц опаздывал на деловую встречу и после кремации сразу исчез. Мужчины, говорившие про американцев, незаметно слиняли еще до отъезда в крематорий. Трое Бориных друзей
– Я был полный идиот, сейчас никто не поверит, что в двадцать два года можно быть таким идиотом, – говорил Шубин, умиляясь собой, своей прекрасной юной глупостью. – У меня до последней минуты была надежда, что война все-таки начнется. Думал, хоть в Китае побываю. Очень хотелось в Китай, а по-другому как съездишь? После Даманского отношения были хуже некуда. У Бори тогда бабушка умерла, из-за этих учений его не отпустили на похороны, – спохватился он, что слишком далеко отошел от темы дня.
Назад из-за пробок ехали долго, Жохов успел изложить историю с Хасаном и сахаром. Жить дома стало опасно, он сбежал в дом отдыха, познакомился с Катей, через нее – с Богдановским. У них дачи по соседству, пошли к нему в гости, там его и застрелили по ошибке. Должен был погибнуть он, Жохов, а убили Борю.
Шубину показалось, что из его истории выпало какое-то важное звено. Непонятно было, почему засаду на Жохова эти кавказцы устроили на даче у Богдановских, но от прямого ответа Жохов уклонился.
– С перепугу пальнул, сученыш, выскочил в окно и через соседний участок выбежал на дорогу. Как раз подъехал Хасан с тем малым, подхватили его и дали по газам, – закончил он свой рассказ.
– А ты что?
– Катя побежала к соседям. Там недалеко живет пара пенсионеров с телефоном. Вызвали «скорую», но было уже поздно.
Подрулили к подъезду. Две соседки заранее накрыли стол, начали рассаживаться. Старые друзья, уехавшие от крематория на своих машинах, на поминки не явились, еще несколько шубинских ровесников скоро ушли, не дождавшись горячего. Осталось человек пятнадцать.
Рядом с Шубиным сидел пожилой мужчина с орденскими колодками, составленными из одних юбилейных медалей.
– Евреи – умные люди. Они своих покойников сжигают и поближе кладут. У меня вон сестру закопали, пятнадцать километров от кольцевой. Не наездишься, – негромко сказал этот ветеран женщине слева от него.
– Как это – жечь? – возмутилась та. – Мы русские люди, крещеные.
– Славяне мы. Славяне покойников сжигали.
– Так они же были язычники. Деревянным идолам молились.
– А мы – доскам деревянным, – парировал ветеран.
В промежутках между официальными тостами поползли сторонние разговоры. Борина третья жена, с которой он, впрочем, тоже давно не жил, мирно беседовала со своей предшественницей. Темой служили возросшие коммунальные платежи. Делить им было нечего, справа от Шубина две тетки мстительно шептались, что квартиру получит сын от первого брака, хотя ни он, ни его мать не соизволили прийти на похороны. На другом конце стола спорили про референдум.