Журавли над полем
Шрифт:
В том же 1937 году Тулунской селекционной станции был присвоен статус государственной и в том же году тулунские селекционеры сдали в Гос-сортофонд 300 центнеров сортового зерна пшеницы.
А к 1939 году тулунскими селекционерами был выведен ряд сортов, в частности, пшеницы Сибирка 1818, Тулун 14, ячменя Заларинец, овса Байкал, которые были переданы на государственные сортоиспытания.
Но мы забежали несколько вперед.
Сергея Алексеевича Ермакова назначили начальником отдела областного зернового управления. При встрече с Маркиным новый начальник напомнил ему о прошлом разговоре и показал статью академика Лисицина, подвергшего критике сорт пшеницы, созданный Лысенко. А говорили они в прошлый приезд Маркина о недопустимости верхоглядства
Маркин внимательно прочитал статью, в которой Лисицин писал о том же.
Зерно пшеницы, за номером 1163, по словам Лысенко, слишком мучнисто и дает плохой хлеб. Этот недостаток академик Лысенко обещает быстро исправить. Кроме того, сорт поражается головней. Короче, говорить о его районировании пока не только рано, но и вредно, поскольку такие недоработанные семена нельзя передавать в массовое производство. И если принять во внимание, что сорт селекционно недоработан, говорит в своей статье академик Лисицын, и не прошёл государственного сортоиспытания, то сам собою встает вопрос: для каких надобностей этот сорт размножается такими темпами? Едва ли семеноводство страны будет поднято на более высокую ступень, если в производство будут поступать такие семена пшеницы, которые еще и сортом-то назвать нельзя.
Ну что ж, статья, по-моему, дельная и доводы Лисицина обоснованные. А что дальше? Как всему этому воспрепятствовать? – поднял голову Маркин. – Вы же понимаете, как будоражат умы простых колхозников подобные, не подтвержденные ничем заявления Лысенко и его последователей от науки, а нам здесь бьют по рукам, выдвигая чуть ли не обвинения во вредительстве.
Не могу сказать, что будет дальше, и не знаю, каким образом дать по рукам таким лжеученым, как Лысенко, – пожал плечами Ермаков. – Лысенко и вообще-то делает, что хочет, вводя в заблуждение высшее руководство страны. Бороться с такими, как он, по моему мнению, можно только создавая действительно продуктивные сорта и противопоставляя их тем, которые тот предлагает – другого пути лично я не вижу. В общем, это я тебе для общего кругозора статью подкинул, чтобы взял на заметку. Ты мужик умный, надеюсь, все понимаешь правильно.
Василий Степанович по-доброму относился к Ермакову, верил ему, всецело разделял его позицию относительно таких лжесортов.
По просьбе же Ермакова он стал руководить курсами аппробаторов в Иркутском сельскохозяйственном институте. Здесь он безвозмездно, на общественных началах прививал любовь к селекционной работе молодым студентам, и такая работа ему была по душе, хотя и отнимала много личного времени, отрывая от основного дела и от семьи.
Здесь-то судьба свела его с молодым агрономом Александром Соловьевым, который был одного с ним года рождения и отличался от других студентов неподдельным интересом к селекции растений, особым старанием в учебе, и с которым в дальнейшем ему еще предстояло встретиться.
Исследовав в лаборатории качество зерна, которое привез Быков, Маркин остался доволен его характеристиками и решил скрестить сорт с Ударницей.
После двух лет гибридизации получился раннеспелый сорт, с крупными зернами, устойчивый к полеганию и пыльной головне. Василий понимал, что новая линия фактически уже готова, чтобы называться сортом, и может быть передана на сортоиспытания, однако оставались сомнения: возможно что-то не досмотрел, не додумал, не доработал, и Маркин решил не спешить с выводами, тем более что время еще было, до посевной оставалось несколько месяцев.
Мысли об этом сорте не оставляли его. Острое желание посоветоваться с кем-то сторонним от селекционной работы, но опытным в жизни человеком, он поехал к своему старшему приятелю пасечнику Зиновьеву, завернув для начала в магазин за бутылкой водки и пряниками, которые любил старик.
Ты, парень, все норовишь побаловать меня, старика. – глядя на пряники, повеселен Тимофей Захарович. – А ежели я откажусь от твоих гостинцев?
Вы ж один
Пройдя к столу, поставил и бутылку.
И с чем седни пожаловал, ты вить за просто так ко мне не ездишь?
Это вы уже напрасно, Тимофей Захарыч, я бываю у вас всякий раз, когда просит душа. А сегодня действительно хочу посоветоваться.
Маркин высыпал на стол из мешочка зерна пшеницы.
– Смотрите, какие мы семена нынче получили. Все как на подбор – крупные, породистые. Что вы об этом думаете?
Старик надел очки, долго перебирал зерна и согласился, что семена добрые, таких он еще не видывал.
– Что ж делать, Тимофей Захарыч, как вы считаете: это готовый сорт, или поработать с ним еще?
Зиновьев снова начал рассматривать зерна. Потом поднял глаза на молодого агронома и задумчиво произнес:
Думаю, что Виктор Евграфович Писарев еще раз перебрал бы семена и уж следующей осенью посмотрел бы, чё получилось. И ты так-то сделай. Не торопись, вить судьбу хрестьянина решаешь. От лишней проверки никому плохо не будет. Заодно и узнашь: случай ли подмог – погода то исть так распорядилась иль чё-то еще, а может, и в сам деле на свет родился добрый сорт пшанички.
Думал и я об этом, – признался Василий. – Поэтому и пришел за советом. И еще я хотел бы вас попросить рассказать о том, как вы встречались с Виктором Евграфовичем. Какой он человек?
Зиновьев не только встречался с Писаревым, но и водил дружбу с ученым, о чем все селекционеры хорошо знали. Но об этом почти никому не рассказывал, разве что под настроение. Василий ему чем-то напоминал Писарева: серьезностью не по годам, увлеченностью, преданностью селекционной работе.
Это, парень, большой человек. Сюды он приехал почти в такие же года, что и ты, однако по делам своим, по любви к земле был как бы заметно постарше своих лет. Мы с ним много ездили по деревням, особенно в пору созревания хлебов, и Виктор Евграфович выискивал такие колосья, такие зерна, чтобы потом пустить в работу. Так вот и сложился тот материал, каким вы теперь пользуетесь. А человек он был непростой, в любой деревне мог долгонько расспрашивать какого-нибудь мужичонку о том, как живали в прежние времена и какой хлеб получали. Помню, он говаривал, что все хрестьянские сорта пришли в Сибирь из центральной части Рассеи и боле всего из богатых монастырей. И самые дотошные из хрестьян своей волей занимались селекцией, хоть этого слова и не знали, для чего высевали на отдельных полосках разное по сортам зерно и осенью смотрели, чё из того выходит. Затем так же, как и вы, перебирали зерно, отбрасывая самое крупное, и следующей весной опять высевали уже на размножение. Наш мужик, Вася, он и воопче-то сметливый, недаром в хрестьянстве испокон веку каждое состояние пашни имело свое название. К примеру, такие: пашенина, то исть уже вспаханное поле, иль пашенные травы, то исть кормовые. Иль так-то еще говаривали, мол, земля заскорбла, то исть пашня тяжела. Ну и друго.
Забь, пар. – досказал за старика Василий.
Это уж из совремённых названий, а я говорю о старинных. Без особой любви к землице доброго хлебушка не вырастишь, это я тебе говорю с доподлинной верностью, а ты не сумлевайся в моих словах. Плохого я не посоветую.
А почему бы, Тимофей Захарыч, не остаться Писареву здесь – сколько бы он за эти годы успел сделать хорошего и как далеко двинул бы селекционную науку, создав новые сорта хоть той же пшеницы?
Ты-то, Василий Степаныч, не первый, кто задается таким вопросом. Спрашивали уже, дескать, спокинул нас ради столичной жизни, а мы тута майся. Василий Евграфович и не мог дале оставаться здесь, ему потребны были иной разгон, иное поле, чем наше селекционное, иной масштаб, ежели хочешь. И неправильно так думать, неверно, глупо. Такие люди, как Писарев, никогда не ищут выгоды для себя. Они завсегда идут наперед собственных выгод. А здесь он подвел под селекционное дело самые нижние венцы, достраивать же здание селекционной науки уж вам, молодым.