Журнал «Если», 1993 № 08
Шрифт:
— Но ведь катастрофы произошли…
— Мы разделяем термины «катастрофа» и «чрезвычайная ситуация». Второе — следствие первого.
— Поясните, пожалуйста.
— Существует междисциплинарная теория катастроф. В ее основе лежит понятие о равновесных и неравновесных процессах.
Равновесные — это относительно медленные изменения системы в пространстве и времени. Неравновесные — быстрое преобразование системы и выход ее на новый уровень равновесия. Согласно этой теории, катастрофа является нормальным элементом функционирования любой
Землетрясение, например, нормальный элемент эволюции земной коры. Катастрофа может быть даже во благо. Ну, представьте себе, в горах Непала живут две общины, назовем их «верхняя» и «нижняя». Так вот, селевые потоки, обычные в этих местах, разрушают террасные поля «верхней» общины, унося плодородные земли и деревья. А «нижняя» за счет тех же потоков процветает, потому что никакого другого топлива, кроме того, что приносят сели, там попросту нет. Всегда находится тот, кто «наживается» на катастрофе.
А вот если природная или техническая катастрофа соприкоснутся с общественной системой, социумом, экономикой, управлением, — тогда может возникнуть чрезвычайная ситуация. И в Грузии в феврале восемьдесят седьмого случилось именно это.
— Так что же там все-таки произошло?
— Прежде чем попасть в Сванетию, мы работали на наводнении в Колхиде. Надо сказать, что из истории известно множество паводков на Риони. Сама Колхидская низменность постоянно опускается — со скоростью, огромной для территории, находящейся почти на уровне моря. По идее, долина давно должна была превратиться в черноморский залив.
— Но она не превращается?
— Нет. И этому есть объяснение. Каждый паводок оставлял после себя миллионы тонн твердых осадков, принесенных рекой с гор. Эти отложения и компенсировали опускание Колхиды. Так было до 40-х годов, до начала реализации сталинского плана превращения колхидских болот в «цветущий цитрусовый сад». По берегам Риони выстроили систему насыпных дамб. Разливы прекратились, в Колхиде расцвели сады.
А суша все опускалась, и речные наносы уже не распластывались по ней. Часть из них оседала вдоль русла между дамбами, а часть выносилась в море. С годами через дамбы стали прокладывать дороги, гонять скот в пойму… Поскольку наводнений не было, о них не то чтобы забыли — их исключили из факторов риска. Население перестало строить традиционные для этих мест дома на насыпных холмах и сваях.
— И в какой-то момент река просто перелилась через край?
— Именно! Утопическая попытка полностью избавиться от риска, свести его к нулю, обернулась чрезвычайной ситуацией, принесшей громадный ущерб. А опасность новых наводнений возросла.
Между прочим, в точно такой же и даже более масштабной ситуации оказались американцы, только несколько раньше. В 1936 году в США был принят закон о контроле над наводнениями. Десятки миллиардов долларов были вложены в защитные сооружения в поймах рек. И успех был — на первом этапе. Потери снизились. А через тридцать лет оказалось, что ущерб от наводнений намного превысил первоначальные инвестиции.
Ситуация в Сванетии несла в себе нечто похожее. Конечно, совсем другая картина, высокогорье, знаменитые сванские башни… Изучая разрушения, мы обнаружили, что почти девяносто процентов сметенных лавинами домов находились вне контуров старой застройки. Старинные сванские дома, «мачубы», как их называют здесь, уцелели. И тогда мы по-другому взглянули на башни. По существующим теориям их считают чисто оборонительными сооружениями — хотя в Верхней Сванетии никаких завоевателей никогда не было! По другой гипотезе — комплекс башен исполнял функции этакого волнолома, рассекателя, гасящего мощь лавин или меняющего их направление. Значит, башни снижали опасность гибели деревни под лавинами. При новой застройке это не учитывалось.
— Опять оказался исключенным фактор риска?
— Не только фактор риска, но и весь опыт предыдущих поколений, эмпирически накопленные знания.
И именно это, на мой взгляд, ключевой момент. Надо понять, что человечество всегда существовало в условиях риска. Любая, повторяю, любая деятельность человека этот риск увеличивала и продолжает увеличивать. Технические катастрофы или аварии тоже неизбежны, потому что безрисковых технологий не существует. Риск может быть выше или ниже, но он присутствует всегда.
— А как же великий план преобразования природы? Идея о том, что мы не можем ждать милостей от нее и взять их — наша задача?
— Чернобыль похоронил концепцию «нулевого риска». В отечественной науке сейчас происходит переворот — от лозунга «борьбы с риском до победного конца» к идее сосуществования с ним, идее «приемлемого» риска.
После Грузии мы стали пытаться влиять на ситуацию.
— Каким образом?
— Информационной поддержкой структур, ответственных за принятие решений.
— Иными словами, властей?
— Да. Мы почувствовали, что ученые несут груз ответственности за сегодняшнее осознание проблемы катастроф. Как это ни покажется странным для людей, воспринимающих географию как науку об определении расстояний, именно эта дисциплина накопила огромный, но мало востребованный практикой материал обо всем многообразии факторов риска. Но встал вопрос: как сделать так, чтобы этой информацией могли пользоваться? Самым приемлемым вариантом оказались геоинформационные системы — ГИСы.
— Это карты?
— Картографические компьютерные базы данных и знаний. В том, что ГИСы необходимы, нас убедила трагедия Армении.
— Вы хотите сказать, что катастрофы — это не только проклятия или уроки, но что они несут в себе открытия новых путей, в том числе и в науке?
— Катастрофа — это всегда пусть страшный, но единственно возможный натурный эксперимент.
Спитакское землетрясение — уже декабрь восемьдесят восьмого. Пятеро географов-экологов обратились в Совмин (тогда еще СССР) — и через сутки у нас был самолет-лаборатория ТУ-134, буквально напичканный аппаратурой. Те, кто принимал тогда решение, тоже рисковали — хотя бы потому, что мы не обещали им никаких конкретных результатов.