Журнал «Если», 1995 № 10

Вэнс Джек Холбрук

Скажите, пожалуйста, в психиатрии есть целая область, которая занимается конкретно самоубийцами?

— Да, это суицидология, наука об изучении причин и разработке мер по предупреждению самоубийств.

— Отношение к человеку, предпринявшему попытку, выражаясь по-старинному, «наложить на себя руки», в разные времена менялось, не так ли?

— Разумеется. Если углубиться в историю, нужно понимать, что мы существуем в христианской культуре, в которой самоубийство иначе как тяжкий грех расцениваться не может. Помимо того, что самоубийцы осуждались церковью — их и хоронили за кладбищенской оградой, на неосвященной земле — светские законы тоже были репрессивными по отношению к самоубийце и его семье.

Выживший самоубийца по закону отвечал как уголовный преступник за попытку убийства! Так что христианская заповедь «Не убий» абсолютно точно проецировалась на него самого. (В Англии, где прецедентное законодательство, даже после второй мировой войны можно было найти среди заключенных людей, осужденных за попытку самоубийства. Но это был уже, разумеется, анахронизм). Кроме того, завещание самоубийцы могло быть оспорено, о страховке, разумеется, не могло идти и речи и т. д. Словом, ни малейшего ореола романтики вокруг этого поступка не существовало. Это было пре-ступ-ле-ние.Которое нужно было скрывать. Которое срамило честь семейства…

— А такой теории, что это не злодеяние, а болезнь…

— Именно к этому я подхожу. В начале прошлого века «отцы» клинической психиатрии французы Эскироль и Пинель из самых гуманистических побуждений выдвинули теорию о том, что самоубийство есть безумие. Это было время, когда с душевнобольного снимались цепи, когда впервые возникла мысль, что его нужно не изгонять, а лечить и сострадать ему. Нужно сказать, что взгляды на Западе менялись очень быстро, поскольку стремительно развивалась сама клиническая психиатрия. Появилось учение о пограничных душевных заболеваниях: оказалось, что человек может быть временно болен, а между приступами не только здоров, но и благополучен.

Возник психоанализ… Границы между психической нормой и патологией стали очень зыбкими. Культура, литература рубежа веков способствовали резкому изменению отношение к душевному расстройству.

— Да, все это воспето, опоэтизировано искусством декаданса.

— Тут-то и появился романтический ореол, о котором я упоминала Но стало понятно и то, что психологический кризис не обязательно связан с душевной болезнью, что в определенных обстоятельствах суицид как акт отчаяния может совершить почти любой… Эта идея на Западе возникла очень рано. Вторая мировая война с ее чудовищным геноцидом привела к осознанию ценности жизни вообще, любой человеческой жизни: тот, кто поднял на себя руку, нуждается в помощи. В Европе возникли многочисленные кризисные психологические службы, в первую очередь телефонная.

— А мы?

Есть все основания полагать, что в России события развивались бы схожим образом, не случись революции и того, что за ней последовало. Во всяком случае, после первой русской революции 1905 года, после поражения в русско-японской войне, когда по империи прокатилась волна юношеских самоубийств, это вызвало широкое общественное обсуждение: об этом писали везде, отнюдь не только в медицинской печати.

После революции некоторое время бурное развитие психиатрии продолжалось: были дозволены любые переводы, работали психоаналитическое общество, институт детского психоанализа, процветала педология… В конце 20-х начался разгром всего, что не соответствовало социалистической идеологии.

Была закрыта статистика. Такие преступления, как воровство, грабеж и т. п. объяснили просто — «родимые пятна капитализма». А что делать с самоубийцами, число которых почему-то не уменьшалось? Тут и пригодилась гуманистическая теория Эскироля о тождестве самоубийства и безумия (надо заметить, что классики русской психиатрии, Бехтерев, например, разделяли эти взгляды, считая, что, если человек способен действовать настолько вопреки инстинкту самосохранения — он душевно болен).

Эта идея стала руководством к действию на многие годы.

— Еще несколько

лет назад один мой знакомый не смог выехать за границу, куда был приглашен для чтения лекций, поскольку «в минуту жизни трудную» он пытался покончить с собой и после этого был поставлен на учет в психдиспансер.

— Да, попытка самоубийства автоматически приравнивалась к психиатрическому диагнозу и считалась доказательством наличия душевной болезни. Такого человека обязательно ставили на психиатрический учет, лечили как душевнобольного. За этим следовали социальные препоны, начиная с запрета водить машину до ограничения списка профессий, которыми неудавшийся самоубийца мог заниматься. В любой момент совершивший попытку самоубийства человек мог быть подвергнут насильственному освидетельствованию и т. п. При всей гуманности изначальной идеи это была очень жесткая система.

С нею мы дожили до середины 70-х. Тогда — это отдельная история — в НИИ психиатрии Российской Федерации был создан сначала отдел экстремальных ситуаций, а потом суицидологический отдел, в котором долгое время работала и я. Велись исследования. Статистика, конечно, была закрыта (хотя мы имели к ней доступ, но коллеги смеялись над тем, что публикации обычно начинались словами: «Длительное наблюдение большого количества больных…» — ни единой цифирки не дозволялось). Публикации, разумеется, разрешались только в специальных изданиях и только в рамках синдрома, то есть чисто медицинских. Помню страшный скандал, разразившийся, когда рижские психиатры опубликовали материал о самоубийствах стариков, где попробовали заикнуться о том, что есть люди, которые больше не хотят жить, — брошенные детьми, одинокие, не справляющиеся на маленькую пенсию… Как их шельмовали, этих докторов! Им объяснили, что на самом-то деле старики «страдают инволюционными депрессиями и бредом ущерба».

— И все же: болезнь или несчастье, неспособность совладать с ситуацией — где истина?

— Возможно и то, и другое. На этот счет есть подтверждение в статистике: две трети людей, покушавшихся на самоубийство, никогда раньше не являлись объектом внимания психиатра.

Так вот, очень аккуратно, чтобы не вступать в конфликт с системой и иметь возможность продолжать работу, нам удалось сформулировать концепцию о том, что «суицид является результатом социально-психологической дезадаптации личности в условиях микросоциального конфликта». Очень изящно, но «микронамек» все равно вызвал скандал… Тем не менее центр уцелел. А в конце 70-х в Москве появились первые кабинеты социально-психологической помощи людям, находящимся в кризисной ситуации. Анонимные. В обычных поликлиниках, но без регистратуры. Любой мог прийти и получить помощь.

— И люди пошли? Без страха, что их поставят на учет и т. д.?

— Пошли. Главным принципом нашей работы было недоносительство. Да, образ «врага-психиатра» разрушался с большим трудом, но мы очень старались. Всюду помещали объявления, написанные нормальным человеческим языком, столь привычным сейчас и необычным тогда: «Если вам трудно, если у вас проблемы — приходите…»

Восемь кабинетов по Москве и девятый — мой, подростковый. Стационар для здоровых людей, находящихся в кризисной ситуации, чреватой суицидом (до этого их некуда было госпитализировать, только спрятать за забор сумасшедшего дома). Впервые у нас множество психологов работали вместе с психиатрами. И как венец нового подхода появился первый «телефон доверия».

— А статистику позволили открыть?

— В 1987 году.

— Вы могли бы привести и прокомментировать какие-то цифры?

— Прежде чем говорить об этом, необходимо отступление. У нас пьющая страна. И множество людей калечат себя в состоянии похмельного синдрома. Эти случаи попадают в статистику самоубийств, хотя, строго говоря, ими не являются: суицид — всегда результат осознанного решения.

— Вы не сторонница «сухого закона»?