Журнал «Если», 1998 № 02
Шрифт:
— Бурбон смущенно ухмыльнулся. — Конечно, я обыкновенный любитель, но все-таки надеюсь, что смогу вас понять. Вы не станете возражать, если я запишу нашу беседу? В случае чего, кто-нибудь из издательских программистов поможет мне разобраться.
Бек не возражал. Издатель, в глазах которого внезапно замерцал хищный хакерский огонек, достал из нагрудного кармана рекордер и вставил в него миниатюрный оптический диск.
— Вы даже не представляете, Беккет, как я ценю вашу любезность!
С этого момента между ними возникло то, что принято называть полным взаимопониманием. Бурбон задавал вопрос за вопросом,
Зеф Даррен, по-видимому, не испытывал никакого интереса к их заумной болтовне. Закончив свои дела с электронной почтой, он сразу же надел виртуальный шлем и перчатки и увлеченно предался какой-то аркадной игре. Профессор усмехнулся, подумав о том, что большинство людей (в том числе Марианна) используют компьютеры лишь для развлечения. Он устроился поудобнее и продолжал говорить, говорить и говорить.
Беккет покинул «Шератон» после полуночи, чувствуя себя усталым, но необычайно взбудораженным. В кармане у него лежал контракт, где черным по белому было написано, что его роман должен быть выпущен в течение года с момента подписания вышеуказанного документа обеими договаривающимися сторонами. Спускаясь на лифте в центральный холл, Бек попытался проиграть в памяти момент своего триумфа, но не смог; от всего, что произошло в номере Бурбона, у него остались лишь неясные, спутанные обрывки впечатлений.
И все же он хорошо помнил, что несколько раз за вечер чуть было не уснул (сперва за столом, потом на софе), невзирая на бесчисленные чашечки кофе и бокалы дайкири, которыми старался взбодриться… Нервное истощение. А виновата в этом исключительно Марианна, по милости которой он лишился нормального сна!
Зато сегодня ночью он будет спать как младенец… или уже завтра? Проходя через пустынный холл, Бек взглянул на часы: двадцать две минуты первого. И кругом ни души. Нет даже дежурного портье за стойкой. Он вздрогнул, когда гигантские зеркально-бронзовые двери бесшумно распахнулись перед ним, пожал плечами и вышел на улицу.
Шаги его вдруг зазвучали удивительно звонко, словно на каблуках ботинок были набиты металлические подковки. Остановившись, профессор посмотрел вниз и увидел угольно-черный материал, напоминающий стекло и исчерченный бесчисленными параллельными бороздками. Он поднял голову и огляделся: ни домов, ни фонарей, ни автомобилей — ничего! Плоская глянцевитая поверхность справа и слева закруглялась широкой плавной дугой; за исключением громады «Шератона», высившейся за спиной Бека, весь Бостон сгинул без следа.
Профессор мог бы, конечно, в панике броситься назад в отель, но любопытство оказалось сильнее. Поколебавшись, Бек двинулся поперек концентрических борозд — туда, где виднелось красное пятно и торчащий из него серебристый штырь. Пока он шагал, его не оставляла мысль об отсутствии явных источников света. Даже тускло-черное небо не оживляла ни одна звезда, и тем не менее Бек отчетливо видел ярко-красный круг с мягко сияющим в его центре шпинделем. Остановившись на черно-красной границе (носки ботинок —
Профессор выпрямился и посмотрел направо и налево. Все было предельно ясно. Он стоял на колоссальном звуковом носителе, и не на каком-нибудь магнитном или оптическом диске, а на старой доброй граммофонной пластинке, отпрессованной из архаичного винила. Повернув назад, он зашагал к ее внешнему краю и увидел наконец искомый источник освещения: это была высокая, мягко мерцающая стена, окружавшая диск со всех сторон. В этот момент пластинка под его ногами дрогнула и начала медленно вращаться… Бек позволил ей унести себя от знакомого отеля.
Он пришел к неизбежному выводу, что спит, и испытал приступ жгучего стыда при мысли о том, что где бы ни витал его разум, бессознательное тело Беккета Ходжа по-прежнему пребывает в номере Лоренса Бурбона. Еле слышная музыка стала немного громче; прислушавшись, он понял, что играют «Марс», и стал подпевать, слегка фальшивя и не в той тональности. Безликая светящаяся стена плавно плыла мимо него, и профессор задумался, каким же образом он ощущает движение при полном отсутствии ориентиров.
И тут же заметил первый: впереди, на высоте около двадцати футов, из глухой стены выдавался большой золотистый обруч, мерцающий тем же внутренним светом. Пластинка продолжала нести его вперед, и Бек отчетливо видел, как обращенное к нему кольцо затягивается легким туманом, и тот, все больше сгущаясь и клубясь, постепенно опускается вниз. Символика сна, на его взгляд, была совершенно очевидной: кольцо, разумеется, представляло собой только что подписанный им контракт, туман же — все то, что мешало ему достигнуть сей желанной цели.
Перед самым кольцом движение замедлилось, и рядом с ним на стене появилась проволочная корзина с баскетбольными мячами. Бек начал было анализировать и это явление, но махнул рукой и, поддавшись игровому инстинкту, выудил мяч и отчаянно запустил в кольцо, будучи в полной уверенности, что непременно промажет. Но это был сон, и бросок оказался великолепным… эх, если бы он умел выделывать подобные штучки, когда учился в колледже!
Профессор расхохотался и снова протянул руку за мячом, но корзины уже не было. Раздался мелодичный хрустальный звон, словно кто-то сдвинул два бокала; клубящийся туман быстро втянулся назад и рассеялся без следа, а сияющее кольцо погасло. Пластинка опять набрала скорость, и вскоре Бек увидел второе кольцо, а на стене точно такую же корзинку с мячами. На сей раз ему пришлось совершить бросок на ходу, поскольку скорость не изменилась, — и снова мяч с невообразимой точностью влетел в самый центр кольца!
После шестого или седьмого раза профессор решил, что не станет больше играть. Ему это надоело, да и пластинка крутилась уже слишком быстро, чтобы рассчитывать на удачу. На подходе к очередному кольцу он взял мяч из корзины и принялся лениво постукивать им о бороздчатую поверхность. Музыканты играли «Уран». Когда Бек проехал невидимую черту, откуда обычно кидал мяч, пластинка опять притормозила, но он отвернулся и бросил взгляд в сторону красной этикетки: блестящего Шпинделя почему-то больше не было видно.