Журнал «Если», 1999 № 03
Шрифт:
— Разве не понятно, — сказал он, — что у всего на свете есть противоположность? У Абсолютного Ничто — Мировой Свет, у холода — тепло, у печали — смех… У Зла — Добро… Значит, если есть Планета Кусачих Собак, должна быть и Планета Некусачих…
Это было очень доказательно. Никто не возразил. Лишь Коптилка спросил чуть капризно:
— А где она такая?
— Наверно, точно против той, Кусачей. В другом краю пространств, если мерить от Всемирной Оси… Вот я и хочу рассчитать поточнее. А в путь — завтра… Нет, лучше послезавтра,
Он был прав. Конечно, перед путешествием полезно провести денек дома, собраться с мыслями, настроиться как следует на дальнюю дорогу. Неизвестно, когда вернемся. И… вернемся ли вообще?
— А сейчас устроим генеральную проверку, — решил я. — И большой смотр… Веранд… Вероника! А ты почему еще без формы?
Она сделала губами не то «пфы», не то «пых». Отвернулась. И сказала в пространство:
— Я, по-вашему, ненормальная? Никуда я не поеду. Не полечу…
Мы так и сели на палубе с открытыми ртами.
5
Да, мы недолюбливали Сырую Веранду. Порой злились на ее хныканье и надутые губы. Но… не настолько же, чтобы бросить ее! Какая бы ни была она, а все равно наша Веранда. Как-то даже дико представить: мы улетим, а она здесь останется одна…
Как мы ее уговаривали! И вместе, и наперебой! Как убеждали, что без нее не мыслим благополучного путешествия! Она же в ответ опять «пфы» или «да ладно вам», «чего я там не видела», «я собак терпеть не могу», «мне и здесь хорошо, я тут привыкла».
— Минька тоже собак не любит, а летит, — возразил я. — Потому что мы всегда должны быть вместе.
— А зачем? — вздохнула она.
Тут кое-кого злость взяла. И меня в том числе.
— Ну… в конце концов, дело хозяйское, — решил Голован. И мы даже испытали облегчение. А Коптилка сумрачно пообещал:
— Уж теперь-то тебя Рыкко обязательно сожрет, одну-то!
Веранда первый раз улыбнулась:
— Подавится.
Хотя мы и успокоились немного, настроение было испорчено. И мы решили проверку и смотр не проводить. Перенесли это дело на завтрашний вечер. И отправились спать, укрыв корабль пятислойным защитным полем.
Утром я заскочил к Миньке — на заросшую венериным башмачком планетку. Миньки в его голубятне не оказалось. «Может, он у Кирилки», — подумал я и перелетел к Кирилке.
Тот занимался необычным делом: колол дрова. Он был в малиновых трусиках и в майке помидорного цвета с бело-черной буквой К на груди. Щуплый такой, будто красный кузнечик. Еле управлялся с тяжеленным топором. Вскинет его над головой, потопчется на гибких ногах-прутиках под непомерной тяжестью и — бух по чурбаку… Мне почему-то стало жаль его. И тревожно.
— Зачем ты так? Можно ведь придумать сразу наколотые поленья.
Кирилка опустил топор к босым ступням и виновато улыбнулся:
— А они не придуманные.
— Как это?
— Настоящие… Я ночью не спал, глядел в окошко, а за ним вдруг пролегла дорога. Ну, обычная такая, с травкой по краям. И вдруг по ней поехал большой грузовик. Кажется, КамАЗ. Я даже номер разглядел: ТЗМ 52–52… И полный кузов дров. На кочке его ка-ак тряхнет! И несколько чурбаков свалились на дорогу… Я выскочил — и ни машины, ни дороги. А кругляки эти валяются на песке…
— Тебе приснилось, — убежденно сказал я.
Кирилка опять улыбнулся:
— А дрова-то…
Вот я дурак! Но… такого же не может быть! Здесь не может. Дорога какая-то, машина. Откуда?
Кирилка сел на корточки, прижался щекой к чурбаку.
— Понюхай, они еще свежие. Пахнут настоящим деревом. Лесом…
Я понюхал. И… шарахнула меня такая печаль, такая тоска. Я даже зажмурился и чуть не завыл. Хорошо, что это было только на миг…
Я отдышался, открыл глаза. Кирилка, сгибаясь от тяжести, тащил охапку дров к сложенному рядом с глинобитной хаткой очагу. Очаг был кривобокий, из крупных камней. Я сразу понял, что и он не придуманный. Кирилка сложил его своими щуплыми руками из собранных на астероиде булыжников. Видимо, решил, что раз дрова настоящие, то и очаг должен быть такой же…
Я выхватил у него часть поленьев.
— Сумасшедший! Надорвешься же… — Хотя ни надорваться, ни заболеть мы здесь не могли.
Мы уложили дрова в очаг «клеткой», друг на дружку. Кирилка нарвал с поленьев березовой коры. Спички были, конечно, придуманные, но растопка вспыхнула по-настоящему. И сразу такое тепло… Забытое земное тепло, как от костра или от печки с открытой дверцей. От придуманных дров тепла не бывает, если его не сочинишь специально.
От дыма у меня заслезились глаза (ага, «от дыма»!).
Мы сидели рядом, смотрели на огонь, и у Кирилки на щеке трепетала приклеившаяся ленточка бересты. Тонкая, как папиросная бумага. Он поеживался и тер локти и коленки, будто набегался по холодной улице и теперь отогревается. А может, и правда было ему зябко?
Мне опять стало тревожно. Я сказал:
— Жаль, что мало дровишек. Надо экономить… Хотя все равно завтра в путь.
— Я придумаю такую умножительную… раздвоительную машину. Сунешь в нее одно полено, а выскакивает два…
— Тогда, наверно, второе будет ненастоящее. Или даже оба…
— Нет, оба будут настоящие, — сказал он твердо. Но почему-то без радости.
— Кирилка! Давай погрузим дрова в трюм! И твою машину! Будет на камбузе настоящий огонь! Это ведь не опасно, корабль из негорючего материала!
Он кивнул:
— Да, это можно…
И я со страхом понял, что он скажет дальше. И он сказал:
— Вова, ты не обижайся… И все пусть не обижаются. Я не полечу, я остаюсь. Так надо…
Я уже за полминуты до его слов каким-то больным нервом ощутил это. И даже простонал про себя: «Не надо… Но все равно…