Журнал «Если», 2001 № 03
Шрифт:
Доминик спросил:
— Ты веришь в то, что Иисуса не было? Что Он не рождался, не жил, не ходил по земле, не ел хлеб, не пил вино, не страдал, не умирал?
— Я верю в то, что этот мир предан злу и всецело находится в руках дьявола, — запальчиво сказал тот из сельчан, у кого было побольше ума, чем у остальных. — Возрази мне, монах! Докажи, что я не прав!
— Ты не прав, — мягко сказал Доминик.
Все засмеялись, громче всех — спорщик и Пейре. Пейре был сильно смущен тем обстоятельством, что пригрел в своем доме эту католическую змею —
— Весь этот мир пронизан злом, — заговорил опять тот из сельчан, который знал больше всех. — Доказательства этому мы видим каждый день. Вашему добру нечего делать здесь. Место занято! — Он раскинул руки, будто желая разом обнять и эти горы, и быструю речку, и деревню, и далекую Тулузу — опозоренную Тулузу, стены которой снесли и укрепления срыли по велению Монфора: будто уличенную в прелюбодеянии жену остригли. — Добрый Бог не допустил бы всего того, что делалось в этом мире. А коли допустил — стало быть, не добр вовсе и не благ.
Доминик молчал. Долго молчал, так что в этом безмолвии неожиданно стало слышаться невысказанное знание. Будто не доросли собеседники его до этого знания. Будто слишком малы они еще и неразумны.
И сказали Доминику — чтобы только прервать это странное молчание:
— Знаешь ли ты, монах, что до тебя много раз останавливались у нас совершенные катары?
— Знаю, — сказал Доминик. — Ибо слышу в ваших словах отзвуки их речей.
— Мы прогнали нашего священника, монах. Он обирал нас, лгал нам, вел непотребную жизнь, а от нас требовал денег, благочестия и покорности.
Доминик вздохнул:
— Догадываюсь, — сказал он.
— Но совершенные — они никогда не лгут. Они ведут строгую жизнь, их тело изнурено постом, их дух возвышен постоянной молитвенной работой, в их глазах свет, их голос тих, но проникает в самую душу…
Тут говоривший осекся, ибо, сам того не желая, обрисовал облик стоявшего перед ним католического монаха.
Доминик сказал:
— Да, я встречал совершённых и говорил с ними. Многие из них действительно таковы, как ты только что сказал. Тем больше оснований сожалеть об их заблуждениях, ибо сердечное верование их бесконечно далеко от истины и уводит их в пасть Ада, полную острых и ядовитых зубов.
Это были слишком смелые слова. Многие нахмурились и сжали кулаки. Но этот больной немолодой человек бесстрашно смотрел на недовольную толпу, один перед всеми. Пейре набрался духу и выкрикнул:
— Те совершенные творили чудеса, чтобы мы поверили их правоте!
— Расскажи, — попросил Доминик.
Пейре оглянулся на односельчан, шагнул вперед, решительно тряхнул головой и заговорил:
— Они делали много дивного и поразили нас в самое сердце, ибо прежде нам не доводилось видеть ничего подобного. Один из них взял несколько горстей муки и рассыпал по земле тонким слоем, а после ходил по ней ногами и не оставил никаких следов. Это потому, что он ступал по воздуху, а к земле не прикасался. И многие
Доминик слушал, и по его лицу невозможно было понять, какое впечатление производит на него рассказ Пейре.
А сельчане вспоминали тот день, один из самых ярких в их размеренной жизни, состоящий по преимуществу из тоскливых будней. Нечасто выпадали им такие праздники. И спросили они Доминика:
— А ты можешь ли сделать что-нибудь подобное, чтобы мы поверили тебе?
— Нет, — сказал Доминик. — Ничего подобного я сделать не могу. И потому, если вы хотите спасти себя и готовы последовать моему доброму совету, вам придется поверить мне на слово.
Он порылся в своей торбе, которую носил через плечо, и вытащил лоскут пергамента, где были написаны какие-то слова.
— Есть ли среди вас обученные грамоте? — спросил он, впрочем, без особой надежды.
Один выискался — большая редкость в селении. Доминик подозвал его к себе и передал лоскут. Грамотей повертел пергамент в пальцах, пытаясь разобрать слова. Не шибко-то он был грамотный и потому через минуту спросил, щурясь на Доминика:
— А что здесь написано?
— Символ Веры, — сказал Доминик. — Читайте его каждый день и спасетесь, а заблуждения свои оставьте.
И — все. Никаких чудес, никаких доказательств. И за спиной — грозная тень Монфора, который языка провансальского не знает, художества трубадурского не ценит. Чужак, северянин, варвар, франк. Мужланам, понятное дело, трубадурское художество было ни к чему, но захватчиков не любит никто, даже мужланы.
Комок липкой грязи полетел в Доминика, шлепнулся у его ног, забрызгав подол.
— Ну вот что, — сказали ему для ясности, — убирайся, ты. Убирайся к своему хозяину, грязный пес.
Доминик смотрел на толпу внимательным взглядом и не трогался с места. Пейре стоял ближе всех к нему — красный от гнева и смущения. Доминик встретился с ним глазами, и Пейре вспыхнул.
— Уходи, — сказал он. — Уходи отсюда, монах.
Доминик пробормотал что-то еле слышно, сошел с порога церковки и ступил на дорогу. На каменистую дорогу, по которой пришел сюда и которая уводила его дальше, прочь от Монферье, на северо-восток, к Тулузе.
Еще несколько комьев земли полетели ему вслед, один размазался по спине. Доминик даже не вздогнул.
Пейре обтер об одежду вспотевшие ладони и сказал, ни к кому в особенности не обращаясь:
— Ну вот и все, избавились.
Грамотей сунул ему пергамент с Символом Веры, оставленный Домиником.
— На, сожги эту дрянь.
Пейре отшатнулся, как от заразы.
— Почему я?
— А кто же? — удивился грамотей. — Ведь это твоя жена привела сюда этого попа. А ты принял его под свой кров и делил с ним хлеб.