Журнал «Если», 2003 № 06
Шрифт:
Александр ЗЕРКАЛОВ
ЕВАНГЕЛИЕ МИХАИЛА БУЛГАКОВА
Москва: Текст, 2003. — 189 с.
А. Зеркалов — литературоведческий псевдоним Александра Мирера, знаменитого фантаста и критика. Издательство «Текст», в котором А. Мирер работал последние годы жизни, наконец выпустило лучшую литературоведческую работу писателя, впервые увидевшую свет в 1988 году в США.
«Евангелие…» можно назвать филологическим
Монография посвящена исследованию той части «Мастера и Маргариты», которую сам Булгаков называл «роман о Понтии Пилате». Почему так важны и значимы ершалаимские главы книги и какова их роль в структуре романа? Почему действие, начавшись в Москве, четырежды перебивается этими главами? Почему такой разительный контраст между московскими и ершалаимскими главами: в первом случае перед нами сказочность, буффонада, тогда как во втором — реалистичность, стилистическая сдержанность? Вопросов много, и центр их один — этико-религиозная концепция романа. Роман о Пилате рассматривается через призму обширного корпуса первоисточников, к которым обращался Булгаков: Евангелие, Талмуд, труды древних историков и более поздних авторов. Исследователь реконструирует метод, использованный писателем: скрупулезно-точное воспроизведение исторических деталей. Зеркалов демонстрирует, что благодаря «безупречным деталям» происходит «нагнетание достоверности» изображаемого — равно как и повышается фантастичность, притчевость всего повествования. Отдельные сюжетные ходы, ювелирно анализируемые в книге, предстают совсем в ином свете, чем при обычном, традиционном чтении, обретают историческую и эстетическую многомерность.
Книга А. Зеркалова лишена однозначности; автор, в отличие от многих историков литературы, не стремится к каким-то заранее сформулированным выводам. Его цель — поиск истины, но не абсолютной, а ведущей к новым горизонтам познания.
Мария Галина, Виталий Каплан
В ПОИСКАХ ЧУДА
В последнее время в отечественной фантастике возникло новое, хотя, в общем-то, вполне предсказуемое событие — на книжных прилавках появились сочинения религиозно-христианской тематики. Поскольку наша фантастика, в отличие от классической русской литературы, по известным причинам не имеет традиционных образцов этой темы, то понимание самой проблематики нового направления очень индивидуально. Отношение читателей — тем паче. Попытаемся в рубрике «Диалог» вместе с критиками и писателями разобраться в этом литературном явлении.
Мария Галина: Появление фантастики на религиозную тему приобретает сейчас столь массовый характер, что уже можно даже выделить отдельные «поднаправления»: мистико-исторический роман (Андрей Валентинов, Елена Хаецкая, Ольга Елисеева); «теологическая космоопера» (из последних назову «Спектр» Сергея Лукьяненко); даже «мистический технобоевик» («Полдень сегодняшней ночи» Дмитрия Володихина). И наконец, «альтернативная теология». Только за прошлый год вышли «Золотое солнце» Дмитрия Володихина и Наталии Мазовой, ваши «Круги в пустоте», «Мстящие бесстрастно» Натальи Некрасовой… Хотя первой ласточкой были, пожалуй, давние «Холодные берега» Сергея Лукьяненко.
Виталий Каплан: Все-таки Валентинов был раньше. «Дезертир» — 97-й год, «Овернский клирик» — 98-й. «Небеса ликуют» — видимо, самый характерный для него роман — вышел в 99-м году.
Возможно, следовало бы коснуться термина, введенного Д. Володихиным, «сакральная фантастика». Мне он представляется не слишком удачным. Во-первых,
М.Г.: Заслуга Володихина уже в том, что он первым назвал это явление. Но сам термин действительно расплывчат. Здесь, кстати, возникает один парадокс. Тут я солидарна с тезисом Вячеслава Рыбакова: фантастика по сути своей литература религиозного характера, «сакральная», если уж на то пошло.
Ведь она выводит человека за пределы физически и физиологически допустимого, за пределы ограничений, накладываемых естественнонаучной парадигмой.
В.К.: А как же быть с «твердой» НФ, где ни чуда, ни бессмертия, ни тем более Творца, а только лишь научное открытие, новейшие технологии или действие, перенесенное в будущее? Все-таки в своем тезисе вы подразумеваете не всю фантастику, а лишь некое ее подмножество. Само по себе это подмножество, конечно, шире жанра «сакральной фантастики» — скажем, и Брэдбери, и Саймак, и наши Колупаев с Крапивиным сюда попадают.
М.Г.: Так ведь и классической НФ давно уже нет. Она закончилась на основателях — Жюле Верне и Герберте Уэллсе. «Аэлита» Толстого — чем не «сакральная фантастика»? Как и все встречи с высшим разумом, все сюжеты с обретением сверхчеловеческого могущества, все, если пользоваться словами Лема, «жестокие чудеса» («Солярис», кстати, тоже вполне «сакральная фантастика»). Современная фантастика работает с основными религиозными положениями, пусть и замаскированными под науку. Другое дело, что все это очень далеко от какой-либо канонической конфессиональности, но, скажем, «Конец детства» Артура Кларка в этом смысле глубоко религиозная книга. А настоящая «твердая» НФ — это же капля в море!
В.К.: Но в российской фантастике довольно заметная капля. Александр Громов, к примеру. Или произведения в жанре киберпанка/киберспей-са. Ранние вещи Тюрина и Щеголева, «Сердца и моторы» Васильева, «Лабиринт отражений» Лукьяненко. Конечно, и здесь, если покопаться, можно открыть что-то метафизическое, но в целом это все-таки НФ. И научная она не потому, что упор делается на звездолеты, а потому, что основана на тех представлениях о мире, которые целиком укладываются в научную — или, если угодно, материалистическую — парадигму.
Интереснее вопрос о каноничности. Я уверен, что это понятие вообще неприменимо к фантастике (да и в принципе к художественной литературе). Разумеется, книга, созданная в той или иной культурной среде, будет нести нечто, характерное именно для этой среды. Но это «нечто» лежит не в области теоретической теологии, а глубже — в характере переживаний, в интонациях, «красках». Тут разница такая же, как между понятиями «мировоззрение» и «миросозерцание». Мировоззрение — то, что человек думает. Миросозерцание — то, что он чувствует. Так вот, конфессиональное окружение автора влияет, скорее, именно на миросозерцание. А на уровне мировоззрения автор чаще всего ни в какие конфессиональные рамки не вписывается. Исключения есть, но редки: Толкин, Клайв Льюис, Орсон Скотт Кард…
М.Г.: Я бы еще Честертона добавила. Но это все — там, за рубежом. А у нас в этом смысле была ситуация уникальная. При всем государственном твердолобом атеизме потребность в вере осталась. И мы верили — в науку. Казалось, она все сможет, не сейчас, так вот-вот. Наука со всеми ее грядущими чудесами заступила место религии именно в плане возложенных на нее метафизических надежд, а фантастика в этом смысле была еще действенней — за счет «художественности», степеней свободы… Отчасти именно скрытым религиозным «посылом» и объяснялась бешеная популярность фантастики в безрелигиозном обществе. Я бы назвала тогдашнюю фантастику — причем, именно «научную» — теологией позитивистов.