Журнал «Если», 2007 № 03
Шрифт:
Теперь фабрикаторы открыто стояли повсюду, техника копирования шла вперед гигантскими шагами. Поверхности стали делать шершавыми, и они сияли пастельными цветами. Инженеры создали мягкие, гнущиеся волокна для тех деталей, которые должны быть гибкими. Мир находился в очередном переходном периоде, но ни один переходный период не прикончил мир. Революция просто перевернула пласт на компостной куче истории, подняв на поверхность то, что лежало под спудом.
Повинуясь прихоти, Борислав пошел в хирургический кабинет и сделал себе на фабрикаторе новую берцовую кость. После скучного периода выздоровления, так как в его годы ткани заживали медленно, он впервые за двадцать пять лет вспомнил, что значит
Теперь он мог гулять. И гулял много. Ему нравилось ходить правильно.Он прогуливался по бульварам, посещал интересные места, носил красивые туфли.
Потом вышло из строя правое колено, в основном, из-за интенсивной ходьбы на неразрушимой искусственной кости. Поэтому ему снова пришлось вернуться к трости. Чудесное средство не спасло ногу, но заставило прислушаться к сердцу. Раздробленная кость служила источником страдания Борислава на протяжении многих лет. Она сформировала его душу. А колену осталось поболеть каких-нибудь пару лет… Так, небольшой эпизод по сравнению с несчастьем всей жизни.
Чтобы пройти скромное расстояние от дома до могилы матери, не требовалось больших усилий. Город все время угрожал сносом его старому многоквартирному дому. Эти дома были неказистыми, уродовали пейзаж, и, откровенно говоря, их следовало снести. Но угрозы правительства заняться преобразованием всегда оставались пустым звуком, а на ренту он мог прожить. Он был домовладельцем. Этот род деятельности никогда не пользовался популярностью, но кто-то ведь должен им заниматься… Хорошо, если такой человек к тому же умел чинить трубы.
Он испытывал большее удовлетворение от того, что его мать получила последний могильный камень из настоящего гранита. Все остальные вышли из сопла фабрикатора.
Доктор Грутджанз больше не работала в правительстве. Она замечательно сохранилась. Можно даже сказать, что эта чиновница из чужой системы выглядела моложе, чем много лет назад. Она носила две тугие нордические косы. И элегантный розоватый свитер. И высокие каблуки.
Доктор Грутджанз поделилась своим жизненным опытом в Третий переходный период. Это был ее собственный исповедальный текст, снабженный в Сети фотографиями, звуковыми записями, ссылками на сайты и многочисленными комментариями в помощь читателю.
— На ее могильном камне очень красивый шрифт, кириллица, — отметила доктор Грутджанз.
Борислав прикоснулся носовым платком к глазам.
— Традиция не означает, что живые мертвы. Традиция означает, что мертвые живут.
Доктор Грутджанз с удовольствием это записала. Сначала эта ее привычка раздражала Борислава. Потом — даже понравилась. Разве плохо, что эта слишком образованная иностранка сделает его объектом своих научных исследований? Никто другой его не беспокоил. Для соседей он был искалеченным, вспыльчивым, старым домовладельцем. Для нее, ученой бюрократки, он был таинственной фигурой международного значения. Ее версия событий была безнадежно искажена и подогнана под европейские теории. Но это была лишь версия.
— Расскажите мне об этой могиле, — попросила она. — Что мы здесь делаем?
— Вы хотели узнать, чем я теперь занимаюсь. Ну вот, этим и занимаюсь. — Борислав положил к памятнику красивый траурный букет. Потом зажег свечи.
— Почему вы это делаете?
— А почему вы спрашиваете?
— Вы — человек рациональный. Вы не можете придавать серьезного значения религиозным обрядам.
— Да, — ответил он ей. — Я и не придаю. Я знаю, что это просто обряды.
— Тогда почему вы это делаете?
Он знал почему. Он приносил цветы, потому что это был дар. Дар для него самого, ведь он преподнесен без расчета на выгоду. Обдуманный дар без возможности получить прибыль.
Такие дары уходили
Дары, которые мы получаем от мертвых — единственные в мире настоящие дары. Все остальные вещи — товары. Только умершие делают подарки безвозмездно.
Всякий раз, когда мы приносили себя в жертву в какой-то смутной надежде на благодарность следующих поколений, в честолюбивом желании построить лучшее будущее, мы выходили за рамки рационального анализа. Люди из будущего никогда не могли посмотреть на нас нашими глазами: они могли видеть нас глазами, которые мы сами им дали. Никогда нашими, всегда — их. И глаза будущего всегда видели истины прошлого ограниченными, отсталыми, нелепыми. Как предрассудок.
— Почему? — повторила она.
Борислав стряхнул снег со своих элегантных туфель.
— У меня большое сердце.
Перевела с английского Назира ИБРАГИМОВА
Алексей Бессонов
Памятью крови
Сквозь шум дождя, столь обычного для осени в Нормандии, прорвалось, постепенно становясь все громче, мягкое гудение автомобильного двигателя. Зашуршали по бетону шины — ближе, еще ближе, и вот машина замерла в паре метров от окон большой, немного аляповатой старой фермы.
Тогда лев, лежащий на вытертом ковре в холле первого этажа, ненадолго поднял голову и вздохнул. За дверью раздались голоса.
— Похоже, он совсем плох, месье. Ветеринар уехал час назад, месье, и он говорил, что сделать уже ничего нельзя — Гийом слишком стар… Львы, как он сказал, столько вообще не живут.
— Мы знали, что это должно случиться, Луи. Он ел что-нибудь?
— Сегодня ни крошки, месье.
— Ну что ж, заставить его нам вряд ли удастся…
Скрипнула дверь — темная, выкрашенная некогда коричневой краской, давно уже растрескавшейся от старости и сырости. Лев поднял веки и глянул на вошедшего. Высокий мужчина в шуршащем плаще и клетчатой кепке, не раздеваясь, присел возле зверя на корточки. Его рука, обтянутая желтой автомобильной перчаткой, ласково коснулась все еще густой гривы.
— Как ты, дружище?
Бернар Брезе, парижский финансист и подрядчик, обожал цирк с детства. Его отец, известный в свое время художник-иллюстратор, любил путешествовать с сыном в автомобиле — и стоило их маленькой «симке» въехать в очередной городок, намеченный для ночлега, Бернар тут же принимался ерзать на заднем сиденье.
— Знаю, знаю, — добродушно ворчал отец, — сейчас спросим у портье в гостинице. Они всегда все знают.
И если в городке по случаю оказывался один из бродячих цирков, во множестве колесивших по дорогам прекрасной — той еще, действительно прекрасной — Франции, они обязательно шли смотреть представление. Конечно, Бернару нравились и акробаты, выделывающие невероятные фокусы под полосатым куполом шапито, и маги, невесть как выуживающие золотые часы из карманов восхищенных буржуа в первом ряду, но по-настоящему счастлив он бывал лишь тогда, когда в составе труппы оказывались укротители диких зверей. Однажды в Реймсе ему посчастливилось увидеть выступление знаменитого в те годы немца Райнхарда Гольца. Как завороженный, смотрел он на пару львов, стремительно повинующихся каждому щелчку бича дрессировщика — длинного, кажущегося из-за своей худобы неловким, мужчины в черном кожаном костюме. Когда представление закончилось и Гольц заставил своих львов поклониться публике, Бернар вдруг понял: один из них, тот, что стоял слева, смотрит прямо на него. И в глазах могучего льва мальчишка прочел муку…