Журнал «Компьютерра» № 31 от 29 августа 2006 года

Журнал Компьютерра

Надо сказать, что в РАН есть еще одна форма «серости» — определенная доля сотрудников, часто молодых и энергичных, которые числятся в каком-нибудь институте, почти ничего там не делают, а заняты бизнесом или еще чем-то, приносящим доход, совсем в других местах. Очень интересные результаты показали недавние исследования институтов РАН, в том числе работа группы очень интересного социолога Сергея Белановского (я консультировал их в процессе работы). В ходе исследования группа иногда сталкивалась с раздраженной реакцией руководства некоторых НИИ, когда оно узнавало, что их сотрудников опрашивали. Тем не менее было обследовано более тридцати институтов, от Москвы и Питера до Владивостока, и обработано 1200 анкет. Это вполне разумная цифра; даже при опросах в масштабе страны обычно хватает 1500 анкет. Так вот, при анализе ответов выявилась кластерная структура научного сообщества Академии (см. рис. на стр. 27). В осях «научная востребованность — научная дееспособность» видны четыре кластера. Первый — порядка 23%, это дееспособные

и востребованные. Это сегодня самая продуктивная часть академического сектора — но увы, им уже в среднем 50—60 лет. Второй кластер меньше, около 17%, у них оба показателя меньше, чем в первом, но зато они гораздо моложе (30—40 лет), если их мотивировать, они могут стать продуктивными и войти в 1-й кластер. Самый большой кластер — условно говоря, «болото» (более сорока процентов) — с очень низкой дееспособностью и слабовостребованные (демографически очень неоднородная группа). Так вот те, о ком я начал говорить — это четвертый кластер. Их почти 18%, и они как будто бы тоже не нужны науке. Но в отличие от большого «плохого» кластера, этим людям безразлично, закроется завтра их институт или нет. Они неплохо обеспечены, но зарабатывают на жизнь вне всякой связи со своим работодателем. Среди них много молодых, они достаточно успешны, но уже «не здесь».

Ну а как обстоят дела в новых секторах, связанных с хайтечным бизнесом?

— В начале 1990-х в России было около 40 тысяч компаний, которые в уставе писали об инновационной деятельности. Сейчас таких осталось 22—23 тысячи. Часть из них разорилась, рассыпалась — кто-то уехал, кто-то решил заняться чем-то другим. Но в эту цифру попали только те, кого статистика относит к отрасли народного хозяйства «Наука и научное обслуживание». Гораздо больше, я полагаю, инновационных фирм в промышленности, но они статистикой вообще не учитываются. Никто не знает, сколько в металлургии, например, малых предприятий, занимающихся инновациями. Если фирма создана при академическом институте металлургического профиля — она «ловится» этой статистикой. Если же она находится при каком-нибудь заводе «Северстали», статистика ее не увидит, так как в их классификации нет понятия «инновационная фирма в металлургии». Она будет учтена просто как «малая». А ведь «малая» может и лом на грузовике вывозить.

У крупных промышленных фирм есть свои исследовательские подразделения? Не малые фирмы, а структурные подразделения больших? Или отдельные институты?

— Конечно, и огромные. Например, в «Газпроме», РАО ЕЭС, РЖД есть свои крупные НИИ (там во многом еще и советский задел сохранился). Но интереснее на частный сектор посмотреть. Как писала «Независимая газета», еще ЮКОС когда-то купил отраслевой НИИ удобрений и инсектофунгицидов (НИИУИФ) и сделал из него великолепный, блестяще оснащенный «пятизвездный институт». Или, например, известно, что один из институтов «Норникеля» оборудован с иголочки — новейшая техника, средняя зарплата около тысячи долларов. Если надо для дела, можно ездить в любые командировки — в Якутию, на Камчатку, куда угодно. Работают несколько сотен человек. Вот таковы институты частных российских компаний. Они занимаются исследованиями, разработками технологий, но в основном ориентированы на абсолютно прагматические потребности своих фирм, то есть фундаментальных исследований почти не ведут. Поэтому изучать наноструктуры и тонкие свойства материи все равно придется той же РАН, лабораториям лучших вузов, НИИ «оборонки».

Итак, вот уже два сектора «новой науки», как я это называю — частные инновационные фирмы и исследовательские подразделения наших частных индустриальных гигантов.

Причем даже среди относительно небольших частных фирм (70-100 человек) уже есть такие, которые тратят на исследования сотни тысяч долларов в год.

Как эта «новая наука» взаимодействует со «старой»?

— В основном в форме персональных контрактов. Частные фирмы очень редко нанимают целые институты для проведения исследований. Как правило, они заключают договор только с нужными им специалистами, при этом обязательно подписывают соглашение о неразглашении (для многих компаний очень важно сохранить в тайне, по каким направлениям они заказывают исследования). При этом зарплаты идут иногда через бухгалтерию, а иногда частично в конвертах. Специалисты обычно работают в своем институте, используют его оборудование. Иногда институт в целом что-нибудь получает за это, а иногда вы как ведущий исследователь завлабу скажете — давайте втроем, вы я и директор, заключим такой контракт. Итак, здесь также присутствует серая экономика в науке. Наука в этом не уникальна, это просто следствие того, что в нашей экономике в целом пока процветают такие отношения. Но в любом случае, контакты «фундаментального сектора» науки с частными промышленными фирмами пока скорее штучные, чем массовые.

Наконец, я бы отнес к новым формам науки и нашу научную «диаспору», живущую и здесь и «там», часто в челночном режиме. Это ученые, которые несколько месяцев в году работают за рубежом, потом возвращаются и работают в своем родном НИИ (или преподают здесь). Эти люди живут по экономическим законам мировой науки, хотя трудовая книжка у них здесь, пенсия начисляется здесь — но продуктивная научная жизнь уже в основном там. Довольно массовое явление, но в основном

для фундаментальной науки.

Каковы перспективы наших малых инновационных компаний?

— Одна из бед этого движения — они не растут. Удовлетворяют свои первичные потребности — обеспечить приличный уровень жизни для пяти, десяти, двадцати человек, и останавливаются. Добиваются неплохой по нашим меркам зарплаты для специалистов — две, иногда три тысячи долларов, — и больше им ничего не нужно. Но очень часто нет и возможности расти — отсутствуют средства для серьезных инвестиций. Кроме того, они ведь в некотором смысле временные жильцы. У таких фирм обычно два варианта — либо ждать, пока придут зарубежные конкуренты и поглотят или вытеснят их, либо со своими пищевой добавкой, программой, прибором и т. п. выходить на широкий рынок. Точнее — на глобальный, так как наши рынки в конце концов либо схлопнутся, либо сомкнутся с глобальными (фармацевтика это подтверждает — сейчас остались только узкие ниши очень дешевых и/или очень старых лекарств, где мы конкурентоспособны, да и то потому, что остальному миру там неинтересно работать). Главная причина, почему эти компании не растут — у них нет крупных системных технологий, а именно это нужно нашим заказчикам.

Крупный системный продукт вообще в мире мало кто способен создавать. Даже в гражданской авиации этого нет — у нас превосходные планеры (потому что есть школа аэродинамики, идущая еще от Жуковского), а авионики и двигателей современных нет. Про автомобили не будем и говорить. Сегодня наши конкурентные системные продукты и соответственно системные технологии — это некоторые боевые самолеты и вертолеты, системы ПВО, некоторые космические ракеты, стрелковое оружие. Еще кое-что можно назвать, но очень немного.

Главное, что нужно малым фирмам — крупные потребители. На Западе то же самое. Там говорят об историях Microsoft, Apple, но это же единицы из сотен тысяч. Остальные — либо поглощены кем-то, либо создали «маленькую штучку», которую купила большая фирма. Чтобы большая фирма полностью выросла из идеи — таких случаев бывает десяток за двадцать лет. Так что в каком-то смысле и закономерно, что маленькие не очень-то и растут. Не закономерно то, что их никто к себе не подгребает. Иван Михайлович Бортник (руководитель Фонда поддержки малого предпринимательства в научно-технической сфере) говорил мне, что с фондом так или иначе связаны около тысячи фирм, но процентов пятьдесят из них из года в год одни и те же. Хотя опять-таки точная статистика здесь отсутствует.

Часто говорят, что не надо ставить неразумные задачи типа «давайте создадим хайтек», надо поддерживать то, что растет. Тогда и хайтек в нужное время появится.

— Вы сами сказали ключевую фразу — поддерживать то, что растет. В нашей ассоциации мы поддерживаем (особенно часто в начале нашей работы поддерживали) как раз талантливых изобретателей, энтузиастов, которые будут заниматься своими разработками при любых обстоятельствах. Они не знают ни рынка, ни цен, ни конкуренции, не знают ничего про экономику, и среди них есть два крайних типа людей. Первые — те, кто всегда требует 51% акций в будущей компании, потому что боятся, что украдут. Но таким никто не даст денег на их условиях — потому что они тогда будут все решения единолично принимать, не зная всего того, что я перечислил. По мировой практике изобретателю достается максимум 20—30%. Условно 30% идет инвестору, которого мы найдем и который будет рисковать своими деньгами. 30% менеджменту, который тоже мы найдем, который знает, как работать на рынке, и будет управлять компанией. Но если наш изобретатель упрется, не будет соглашаться — он так ни с чем и останется. А вторая крайность — рубаха-парень, который готов все отдать за гроши, лишь бы продолжать работу. Я в 1994 году одного из них встретил за рубежом. Он за 20 тысяч долларов продал такое, что я не сдержался и сказал ему: извини меня, но ты дурак! — ведь это стоит миллион. И только 10—15% наших изобретателей умеют общаться с бизнесом, понимают свою роль. Ведь это не их задача — ориентироваться в рынке. Они пусть изобретают, пишут программы. Впрочем, среди изобретателей есть небольшая доля таких, кто вырастает в хороших менеджеров. Создатели некоторых компаний, которые начинают как самоучки, набив себе шишек, превращаются в истинных профессионалов рынка, а компании из малых — в средние. Но таких немного.

Ну а что же должно произойти, чтобы пошел серьезный рост в этом секторе?

— Мешает наше «проклятие природных богатств». Страна залита нефтью и металлом, просто ступить некуда — как тут думать о «высоком». Если я инвестор, зачем мне какие-то рискованные варианты с хайтеком, если я могу построить пивной завод, а уж если в нефть удастся пробиться… Государство должно подталкивать развитие технологий. Татарстан недавно очень хороший лозунг выдвинул. Когда в Казани открывался отличный технопарк «Идея», М. Шаймиев предложил для него такой девиз: «Жизнь после нефти». Ведь «Татнефть» хоть и очень мощная компания, но нефть там добывается тяжелая, ее мало, и приходится думать о других перспективах. Шаймиев, как говорят, убедил «Татнефть» вложить миллиард рублей в фонд, на который и построили этот технопарк. «Жизнь после нефти» — вот о чем нам всем нужно задуматься.