Журнал наблюдений за двадцать лет
Шрифт:
– Ты гулять пойдёшь или дальше кривляться тут будешь?
Галушка очнулся и что-то залепетал неразборчиво. В его речи были понятны только однотипные матерные слова на букву «Б». Затем, как ни в чём не бывало встал и пошёл гулять. Я же открыл процедурку, и увидел там процедурную медсестру, высокую стройную белокурую женщину с правильными и слегка грубыми чертами лица, которая набирала в одноразовые шприцы лекарства. Откуда-то издалека раздался голос:
– Аллу Григорьевну к телефону!
Алла Григорьевна Правдина (так звали этого сотрудника) бросила шприцы с ампулами в лоток и быстро вышла из кабинета. Стационарный телефон стоял в комнате охраны, рядом со входом в отделение. Дежурившие там сотрудники ОВО (их было трое) часто отвлекались от партии в «дурака» на телефонные звонки. Из всех отделов милиции они были самыми
Не понимая-что сейчас мне нужно делать, я решил выбраться наружу, где осуществляла прогулку больных почти вся моя смена. Возле выхода в отделение, там, где был туалет больных, мой путь преградили несколько пациентов, они стали настойчиво просить меня сводить их к сестре-хозяйке, к которой у них имеются неотложные дела. Дверь туалета открылась и оттуда вместе с густыми клубами табачного дыма вышел ещё один деловой человек. Туалет служил, кроме всего прочего, и местом для курения, где в часы-пик плотность атмосферы была как на Юпитере. На моё счастье пришёл Гоша, командным голосом он прикрикнул:
– А вам, что у решётки надо? А ну марш на прогулку или в палату, нечего здесь ошиваться!
– Виталий меня сейчас сводит к Ирине Филипповне, очень важное дело.
– И меня тоже! – Повторяли другие.
Санитар взглянул на мое растерянное лицо и быстро освободил проход, принудительно отправляя навязчивых клиентов по своим местам. Я, наконец, вышел на улицу. В ближайшей беседке сидели санитарки вместе с Михал Иванычем и о чём-то разговаривали. Возле решётки прогулочного дворика стоял Полушкин. По другую сторону, похожие на обезьян в клетке, его обступили больные и тоже-оживлённо беседовали. Подойдя ближе, я разобрал все те же просьбы, что предъявляли они на обходе. А Дмитрий Ильич стоял с виноватым видом и пытался что-то объяснять. Мой напарник увидел меня и направился в отделение. Проходя мимо, он бросил:
– Я пойду сейчас сейф списывать, а ты посиди во дворе.
Прогулка длилась часа полтора и где-то после полудня санитар загнал всех больных обратно, в палаты. Затем, через какое-то время мужская часть смены вместе с буфетчицей и одним из охранников пошли на кухню за обедом. На раздатку мы принесли четыре полные ведра с супом, большой бачок с шукрутом и ведро компота. Михаил Иванович снова взялся накрывать на столы, а меня отослал выдавать таблетки. Приём пищи осуществлялся в две очереди, по три палаты за раз. Столовая набивалась народом и если бы все ели за столами – то мест бы не хватило. Некоторые брали свои продукты питания, которые им выдавала специальная санитарка «приёмного покоя», хранимые в стальных шкафах и стеллажах, запираемых на замок. Всё это хозяйство, вместе с холодильником было расположено во врачебном коридоре, выходившем так же из столовой. Продукты относились в палаты и там съедались, конечно, не всегда, и поэтому- место жительства пациентов местами напоминало бомжатник. Санитарное состояние мало контролировалось, все жили и работали, что называется, «на расслабоне».
Примерно, в половине второго настала наша очередь. Когда я зашёл в раздевалку-на столе уже стояло неполное ведро с супом из столовой, кастрюлька с шукрутом и нарезанные ломтики чёрного хлеба. Охрану тоже снабдили столовским провиантом. Чайник был наполнен компотом.
Сотрудники деловито черпали половником гущу со дна ведра и когда подошла моя очередь-в ёмкости был практически один только жиденький бульончик. На вкус он напоминал мне советский общепит из детства. Положение спасали химические кубики, раскрошив какую-то часть, бульон становился вполне съедобным. Второе было вполне сносно и его я с аппетитом съел. Все прекрасно знали, что еда эта предназначалась только для больных, но происходящее руководство вполне устраивало. Времена были нелёгкие и к скромной зарплате прибавка в виде «халявного харча» была весьма кстати. Остатки и отходы ещё сливали для домашних животных.
После обеда был «тихий час». На коридор пришла пожилая женщина. Это был парикмахер и цирюльник. Санитар выводил ей больных, и она кого брила, кого стригла. Многие брились сами. Бритвенные принадлежности женщина носила с собой. Кроме того, на «приёмном покое» хранились индивидуальные станки, которые мы выдавали больным под присмотром. В четыре часа опять началась прогулка и одновременно уборка опустевших палат. С пола сметали всякий сор, но сильно не углублялись. В углах было по-прежнему грязно. Убирались всегда больные. Каждая смена, в лице санитарки, договаривалась с кем-то из больных (одним или двумя) и те работали за какую-то оплату. Кроме овощей с огорода, могли заплатить чем угодно. В ход шли чай, старая одежда и обувь, сигареты, какие-то бытовые вещи. При этом-работа младшего персонала распределялась: мужчины ходили с ключами и смотрели за порядком, а женщины ведали уборкой. Поскольку уборку можно было только контролировать по результату, выдав оплату, то женщинам работалось менее напряжно. Можно было большую часть дневной смены на коридоре и не показываться. Хорошим тоном считалось подмена санитара на обед, но было это не всегда. Бывало, санитар договаривался с больными, чтоб они не стучали минут 15-20 и, закрыв все двери, уходил обедать оставив коридор пустым. Всякие санитарки попадались.
Летом почти весь вечер можно было проводить на прогулке. Оставляли только время на ужин и вечернюю уборку. Ужин был около шести вечера и длился в районе получаса. Больничную кашу давали и персоналу, но её ели уже не все. Всё равно-скоро домой. Только если из экономии или когда давали что-то очень вкусное. Между делом – средний медперсонал заполнял всякие журналы и документы. Самый главный журнал – «наблюдательный». В нём кратко описывалось поведение пяти-шести (иногда больше) пациентов. Это мало кто хотел делать и обычно работу чередовали: кто-то писал «наблюдалку», кто-то «сдачу». В довесок к журналу сдачи, этим же человеком списывались учётные препараты (тоже-в специальном журнале). Дело это-ответственное, нельзя было ошибаться и делать исправления, но наблюдалку, почему-то, не любили больше. Я, вначале, когда описывал больных, особо не вникал-переписывал предыдущие записи, если они были актуальны. Впоследствии- понял конструкцию предложений и стал комбинировать фразы, со временем, применяя некоторую креативность. «Настроение такое-то, поведение такое-то, жалобы такие-то, сон, аппетит, реакция на замечания, высказывания…». Всё получалось довольно просто. Трудно было только когда случалось что-то неординарное и написание журнала напоминало школьное сочинение.
Первый день подходил к концу, и мы все ждали ночных сменщиков для сдачи дежурства. Меняли по-разному. Могли сменить в восемь-тридцать, а могли и в десятом часу. Но в любом случае – все освобождались от работы и расходились по домам, или кому куда надо.
Глава 7. Холодный приём.
В ночную смену я сидел на коридоре с Людмилой. Она ко мне была не столь дружелюбна, как в прошлый раз. Начав стандартное бахвальство про украинскую черешню, она довольно быстро переключилась на дочу. Мне было сообщено, что меня не помнят «в упор». Всех ребят её доча помнит, а меня-нет. Андрей Уланов вызывал восторженные отзывы как крайне обаятельный парень, а я, видать, был такой таракан, что и глаза смотреть не хотели. Это мнение не особо удивило: с большей частью сверстников общение в молодёжном коллективе действительно – у меня не сложилось.
Девяностые годы поначалу казались очень обнадёживающими, но к году так 1994-му всё больше приходило уныние и разочарование. В первую очередь, мне было совершенно непонятны ценности у окружавших меня ребят. Главное, какая-то гордыня, обуявшая всех. Большинство стали разговаривать со мной «через губу», и мне стала непонятна причина такого отношения. Я был ничем не хуже остальных. Только спустя много лет я начал догадываться, что наше общество не может жить без создания для себя мнимых изгоев и перекладывание на них вину за то, что дела и жизнь идут как-то не так. Это похоже на детскую компанию, появляется вдруг нежелательный элемент и всем начинает казаться: что, избавившись от него будет сильно лучше. А когда этот элемент уходит-то лучше не становится, неосознанно ищется другой и под надуманными предлогами изгоняют и его. И так пока никого не останется. У взрослых-то же самое, только придирки находят более изящно. Кто-то другой во всём виноват, только не я, и не те, с кем я люблю проводить время.