Журнал Наш Современник №1 (2003)
Шрифт:
— В принципе, острых показаний нет, — сказал Марат.
— Ладно, — согласился он.
Ни тогда, ни позже он не мог простить себе этих полутора часов. Ни халата, который оказался неглаженым и его непременно требовалось погладить, “иначе, представь, как я буду выглядеть в таком халате”. Ни кипятильника, запропастившегося бог знает куда, ни чая, который нужно пересыпать в эту баночку с розовой крышкой. “Да не в эту — эта же из-под соды”. Ни косметички, которую то ли брать, то ли не брать, “хотя целиком она мне, собственно, ни к чему —
И подруга, опоздавшая на пятнадцать минут, которой терпеливо объясняла, где стоит овсянка и суп на три дня, какие подгузники для сна, какие для прогулки...
И гомеопатические таблетки для мальчика, которые не успела разложить по пакетикам: эти в среду утром, эти в среду вечером. “Видишь, здесь так и написано: “среда — утро”, “среда — вечер”. Подожди, пожалуйста, не торопи — мне остались лишь суббота и воскресенье...”
И мальчик, катавшийся на машинке по их малогабаритной квартире. И как прикрикнула на него, чтоб не мешался под ногами, а потом плакала и просила прощения...
На стол ее взяли сразу.
— Да не трясись ты, — успокоил Воробей. — Тридцать—сорок минут, и все дела. Не то что с тобой когда-то...
Тогда под Кундузом они собирали его по частям после тяжелого осколочного ранения. С Женькой Панферовым.
Сегодня они тоже оперировали вдвоем.
— Посиди здесь, в кабинете, — сказал Женька, — почитай “Спорт-экспресс”...
Он перелистывал газету: “Акбарс” проиграл “Локомотиву”, “Зенит” выиграл у “Торпедо”... 2:3, 5:4, 1:2...
Вероятно, за скупой газетной информацией должны были стоять образы пропотевших, матерившихся, расталкивающих друг друга плечами футболистов, но сейчас он не ощущал этого.
В сознании всплывали только цифры, как отсчет перед запуском. И мучительно долго тянулись секунды.
Самая простая из операций. Тридцать минут, и все дела. Пошел второй час...
Четыре, три, два, один... Еще немного, и все кончится. Еще несколько минут. Четыре, три, два, один...
В кабинет вошел Воробей.
— Все, — сказал он, опуская руки. — Все...
И заплакал.
— Перитонит, — сказал Женька, прислонившись к дверному косяку. — Если бы на два, хотя бы на час раньше...
Это было последнее, что он запомнил.
Ей было тридцать четыре. Ему сорок шесть.
А ушла она.
Ее хоронили через три дня на Хованском кладбище.
Целыми днями в квартире присутствовали люди, многие из которых были ему незнакомы. Женщины в черном завешивали зеркала, варили рис, поминальный кисель...
Мужчины договаривались с похоронными агентами, заказывали автобусы, хлопотали о месте на кладбище...
Кто-то на эти дни забрал мальчика. Он даже не знал, кто...
Вечером, пожимая на прощание его плечо и произнося привычно-успокоительные фразы, люди расходились, и он остался один, привыкая к состоянию удушливого одиночества, на которое она обрекла его своим уходом.
Он ждал, что она придет и объяснит, как ему жить дальше без нее. Но она не пришла.
В день похорон шел крупный мокрый снег, дорожки кладбища развезло, и, глядя на ее неожиданно постаревшее, неживое лицо, он поймал себя на мысли, что чаще всего мы думаем не о том, что ушедшие от нас еще могли бы жить, купаться в холодной реке, ездить в метро с дешевым приключенческим романом в руках, любить и ненавидеть, а о том, как мы будем без них...
Сейчас он думал не о ней — о себе без нее.
И эта мысль была настолько страшна и невыносима, что для него теперь не имело никакого значения, кого сегодня погребут в сырую мартовскую землю, а кто останется на этой земле и проделает обратный путь до кладбищенских ворот, которые так необратимо разделяют мир на живых и мертвых...
Он взял гувернантку для мальчика. По рекомендации агентства, за немыслимые деньги.
Гувернантка была молода и словно скомбинирована из универсальных частей — плоть от плоти женщина, предназначенная для любви.
— Вам придется пожить здесь, — глядя мимо нее, говорил он, — ходить за мальчиком и, вообще, по хозяйству... Временно, конечно...
Он возвращался за полночь, садился на кроватку мальчика, обнимал его крошечное тело и сидел часами.
— Пинку чеси, — сквозь сон просил мальчик.
Он гладил его маленькую спинку, хрупкие камешки позвоночника.
— Сыночек, — шептал он. — Как же мы будем жить, малыш? Я не знаю, как мы будем жить... Сыночек...
Уходил он рано. Задолго до пробуждения мальчика. Он не мог представить, как сын проснется и спросит:
— А мама де?
И он не будет знать, что ответить.
“Мама де?” — сын всегда немножко “съедал” начало и окончание слов, ленился произносить четко. Раньше они ссорились из-за этого...
“Мама де?” — Как он боялся этого вопроса.
Как-то ночью, моя посуду на кухне, гувернантка сказала ему:
— Вам нужно вернуться — я не знаю, что ему говорить...
— А что скажу ему я?..
Она не ответила, вытирая руки о кухонное полотенце. Он смотрел на нее и думал: если бы он мог начать все сначала. Хотя бы вот с этой женщиной. С ее универсальной красотой...
Но он не мог, потому что на ее месте сейчас стояла другая и, вытирая слезы мокрой от мытья посуды ладонью, говорила:
— Я понимаю: все это, как в плохой мелодраме...
Так бывало во время их ссор: тяжких, бессмысленных.
Он срывался, кричал, что все это действительно как в мелодраме, что ему осточертело...
— Знаешь, — говорила она, — ты брось меня. Зачем я тебе — такая дура?..
Они не разговаривали днями. И каждый этот день он вспоминал сейчас и не находил себе оправдания.