Журнал Наш Современник 2008 #9
Шрифт:
Звучит последняя строка, и Передреев, положив свою большую ладонь на мою руку, что он всегда делал, стремясь, чтобы его слова были лучше восприняты, повторил:
Тоска, предчувствия, заботы, Теснят твою всечасно грудь. То чудится тебе…
Глаза у него чуть увлажненные и, немного помолчав, он продолжает:
– Представляешь? Так виделась Пушкину его няня, старая крепостная женщина…
Для меня это было открытием! И не только для меня - все, кому я рассказывала об этом высказывании, а среди них были и очень уважаемые, именитые писатели, конечно же, хорошо знавшие знаменитые пушкинские строки, неизменно удивлялись дару Передреева,
Однако на этих вечерах главенствовал больше Кожинов. Он знал множество стихов Пушкина наизусть и особенно часто читал - и как читал!
– из "Графа Нулина":
Кто долго жил в глуши печальной, Друзья, тот верно знает сам, Как сильно колокольчик дальний Порой волнует сердце нам.
Не друг ли едет запоздалый,
Товарищ юности удалой?
Уж не она ли?… Боже мой!
Всё ближе, ближе… сердце бьется…
Но мимо, мимо звук несется,
Слабей… и смолкнул за горой.
Особенно выразительно и эмоционально он произносил: "Боже мой!". Он мог прочитать на память даже варианты стихов Пушкина. Как-то зашла, например, речь об известном пушкинисте, который приписал Направнику оперу Даргомыжского "Русалка", и Кожинов тут же стал вдохновенно декламировать отрывок из первоначального замысла драмы: "Как сладостно явление ее, из тихих волн, при свете ночи лунной!"
На этих же вечерах обсуждались и работы о Пушкине, в частности, труд академика М. П. Алексеева "Пушкин и наука его времени", который, исследуя творчество поэта, в мельчайших деталях, вплоть до описания комнаты графини из "Пиковой дамы", доказал знание поэтом важнейших достижений науки того времени. При этом Кожинов то и дело с восхищением восклицал: "Гений!", "Одним словом, поразительный гений!!!" И, казалось, уже не хватало слов восторга при разговоре о работе С. М. Громбаха, продолжившего исследования М. П. Алексеева, но уже в области медицины. Тут Кожинов, часто читавший стихи "Не дай мне Бог сойти с ума", особенно воспринял слова о точном, с медицинской точки зрения, изображении Пушкиным различных случаев потери рассудка: Германом, Марией Кочубей, Мельником, старым Дубровским. А сколько пылких слов было высказано при сравнении Пушкина и Лермонтова! Стихи, посвященные женщинам: "Я Вас любил, любовь еще, быть может…" и "Я не унижусь пред тобою…", "Бородино", где бой изображен в прошедшем времени, как воспоминания очевидца, и "Полтава", где поэт развертывает сражение на наших глазах, вовлекая в эту битву и нас. И многие другие стихи "подвергались их суду" неизменно в пользу Пушкина.
Вечера эти прекратились с отъездом семьи Передреевых в Грозный и, к сожалению, больше не возобновлялись.
4. "Ты повторяй, повторяй золотую строку…"
В одной из бесед Передреев спросил меня:
– Ты, конечно, помнишь, как начинается "Пугачев" Есенина?
– Конечно, не помню. Читала давно, но и тогда не обратила внимания.
– А зря… "Пугачёв" начинается словами: "Ох, как устал и как болит
нога!… "
Представляешь? Признается: пришел на Яик, чтобы "грозно свершить свой замысел", и в то же время просто, по-человечески жалуется на усталость и боль в ноге! А ведь первые строки задают
А спустя немного времени я попадаю в Театр на Таганке на премьеру "Пугачева", не в последнюю очередь из-за интереса к тому, как поставлен спектакль и как звучит там монолог Пугачева, о котором говорил Передреев. У входа в этот весьма модный тогда театр и в его фойе много народа. Но они явно не похожи на почитателей Есенина. Как сетовал сам Ю. Любимов (в одном из выступлений на ТВ), "Таганка" походила на филиалы "Берёзки" - магазины для владельцев валюты, то есть определенной касты людей (среди модниц более высокого ранга бытовало выражение "одевается на уровне "Березки", то есть хоть и в импортный, но по сути дешевый стандарт).
В зале поодаль от своего места вижу стоящего у стены Любимова. Он, видимо, пришел наблюдать за спектаклем, а заодно и реакцией зрителей, в чём чувствовалась какая-то нарочитость, что-то показное. Занавеса на сцене нет, а в темноте можно разглядеть несколько виселиц с повешенными манекенами - зрелище не из приятных.
Наконец спектакль начинается. Но вместо усталого Пугачева на сцене появляется нечто вроде ладьи с пышно одетой императрицей. Ладья, ярко освещенная перекрестными лучами прожекторов, медленно движется к середине сцены. Звучат слова о Екатерине II, принадлежащие Пушкину, о чем нигде не говорится, и забывший, а скорее, не знавший об этом зритель вправе
считать их есенинскими и полагать, что именно так, со слов о Екатерине II, начинается "Пугачёв". Во всяком случае, монолог Пугачева, даже в исполнении Николая Губенко, полностью заслонился пышностью предшествующего эпизода.
В роли Хлопуши выступал Высоцкий. Прочитав знаменитый монолог "Сумасшедшая, бешеная, кровавая муть…", он, словно в изнеможении, упал на пол сцены. Раздался громкий стук от падения, и один из зрителей невольно вскрикнул, другой же заметил: "Не боись! Они за это деньги получают!" Раздался смех. Я оглянулась на режиссера, но он хранил невозмутимое спокойствие. Этот прием - падение актера после монолога - мне уже встречался в БДТ на спектакле "Горе от ума". Там Сергей Юрский, исполнив монолог Чацкого "Вон из Москвы!…", тоже падает, хотя, согласно тексту, должен был стремительно покидать дом Фамусова. Театроведы находят объяснение этому приему, но, судя по реакции зрителей, он не очень-то оправдан.
О своих впечатлениях рассказываю Передрееву. Он сначала было подосадовал: "Почему не пригласила меня?", но потом даже порадовался, что избежал, как он выразился, "этого безобразия".
Зачем понадобились слова Пушкина?! Ведь свой взгляд на императрицу Есенин выразил в неодобрительных репликах персонажей, и среди них есть даже нецензурные. Он тщательно изучал материалы о Пугачеве, считал его гениальным человеком и хорошо знал, о чём писал. И дело режиссера понять и донести замысел поэта до зрителя, а не менять его по своему разумению, - возмущался Передреев.
Его реакция была тем более точной, что Есенин был для него истинным кумиром, самым любимым поэтом. И если Пушкина он считал "превысившим бога поэтом" (по словам В. Соколова), то Есенина - словно близким, любимым другом. Строки Есенина "Отдам всю душу Октябрю и Маю, / Но только лиры милой не отдам" были для него, можно сказать, девизом, он произносил их с особым выражением, особым блеском глаз. В беседах он то и дело ссылался на своего кумира, а чтение его стихов сопровождало многие застолья. Особенно часто Передреев читал "Прощай, Баку!…", и я до сих пор помню его интонацию и то проникновенное, волнующее чувство, с которым звучали строки: