Журнал Наш Современник №3 (2004)
Шрифт:
Колечки рыжеватые кудрей
Рассыпаны, рот длинен, зубки кривы,
Черты лица остры и некрасивы.
Но она “ликует и смеется, охваченная счастьем бытия”, для неё “чужая радость так же, как своя” , она не знает “ни тени зависти, ни умысла худого” , а потому образ Божий запечатлен в каждой её черте, в каждом движении куда явственней, нежели на лице, окаймленном “седым венцом” со “смуглотой” ,
“Придется мне напиться пустотой”, — с надменностью, под которой прячется страх, говорит о себе героиня ахматовского стихотворения. Заболоцкий также не может обойтись без роковых слов “красота” и “пустота”, но его вера в то, что душа человеческая хранит в себе свет, спасает его от соблазна игры с темными силами.
Стихи Заболоцкого — простые, нравоучительные, почти декларативные, но в их простоте сила молитвы и стилистика Евангелия. Проще молитвенных слов у человечества нет ничего:
И пусть черты её нехороши
И нечем ей прельстить воображенье, —
Младенческая грация души
Уже сквозит в любом её движенье.
А если это так, то что есть красота
И почему её обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?
У поэта доставало смирения, чтобы вопросительной интонацией этих строк отдалить их от молитвы на почтительное расстояние… Жалко ему было искусства, которому он служил, но у него хватало сил ставить его в подчинение нравственному, то есть божественному чувству.
Разве девочка может понять до конца,
почему, поражая нам чувства,
поднимает над миром такие сердца
неразумная сила искусства.
Две последние строки о старой актрисе, но они могли бы быть написаны и об Ахматовой, о той, которая не без кокетства признавалась в старости перед смертью:
Как вышедшие из тюрьмы,
мы что-то знаем друг о друге
Ужасное. Мы в адском круге,
А может, это и не мы.
(1963)
Почему-то мы часто иронизируем над строчкой Маяковского: “Товарищ Ленин — работа адовая…”. Но слова “адский”, “адовый” в поэзии Ахматовой встречаются гораздо чаще, нежели у Владимира Владимировича.
3. “Демон и ангел России”
Вдова поэта Даниила Андреева в предисловии к его книге “Русские боги”, изданной в 1990 году, вспоминает:
“На одном из допросов его спросили об отношении к Сталину. “Ты знаешь, как я плохо говорю”.
Это была правда, он был из тех, кто пишет, но не любит и не умеет говорить – из застенчивости.
“Так вот, я не знаю, что со мной произошло, но это было настоящее вдохновение. Я говорил прекрасно, умно, логично и совершенно убийственно — как для “отца народов”, так и для себя самого. Вдруг я почувствовал, что происходит что-то необычное. Следователь сидел неподвижно, стиснув зубы, а стенографистка не записывала — конечно, по его знаку”.
Этот страстный монолог Андреева был для него тем же самым произведением, что и для Мандельштама
В 1947 году поэт был арестован и получил 25 лет тюремного заключения. Сидел во Владимирской тюрьме, где встречался с Шульгиным, с академиком В. В. Париным, с сыном генерала Кутепова. В тюрьме писал книги: “Роза мира”, “Русские боги”, “Железная мистерия”.
Поэт освободился в 1957 году, а умер в 1959-м в возрасте 52 лет. Он был сыном известного русского писателя Леонида Андреева.
Редкой особенностью его взгляда на русскую историю было то, что он, в отличие от большинства современников, считавших революцию и строительство социализма совершенно новым явлением в судьбе России, был убежден, что несмотря на ее внешнюю ненависть к старому миру, несмотря на кровавый разрыв с ним — ее глубокое, скрытое от глаз неразрывное с ним единство все равно сохраняется. Впрочем, так же, как сохранялось это единство во все катастрофические эпохи — во время перехода от феодальной Руси к России Третьего Рима, а от Третьего Рима Иоанна Грозного к императорской России Петра… Меняются династии, возникают новые сословия, льется кровь — но мистическое единство русской истории продолжается и остается живым.
Находясь в стенах Владимирской тюрьмы, поэт выразил это единство в стихотворении, посвященном Пушкину, который для Андреева был одним из вечных символов связи времен:
Здесь, в бронзе вознесен над бурей, битвой, кровью,
Он молча слушает хвалебный гимн веков,
В чьем рокоте слились с имперским славословьем
Молитвы мистиков и марш большевиков.
(1950)
Стихи, видимо, написаны в связи с торжествами великого пушкинского юбилея 1949 года — стопятидесятилетия со дня рождения поэта.
Мысль эта становится для Даниила Андреева своеобразной “идеей фикс”, к ней он так или иначе постоянно возвращается во все последующие годы жизни.
Этот свищущий ветр метельный,
Этот брызжущий хмель веков
В нашей горечи беспредельной
И в безумствах большевиков…
Строфа из стихотворения “Размах” (1950 г.), где путь России через жертвы “и злодеяния” все равно ведет (прямо по-клюевски!) к “безбрежным морям Братства, к миру братскому всех стран…” С особой страстью поэт нащупывал эти связи в начале Великой Отечественной войны, ибо только в них видел победный и кровавый путь родины и её спасение от очередного нашествия “двунадесяти языков” Европы, возглавляемого духом Германии:
Как призрак, по горизонту
От фронта несется он к фронту,
Он с гением расы воочью
Беседует бешеной ночью.
В то время так о мистической сущности войны не писал никто.
Но странным и чуждым простором
Ложатся поля снеговые,
и смотрит загадочным взором
и Ангел и демон России.
И движутся легионеры
в пучину без края и меры,
в поля, необъятные оку,
К востоку, к востоку, к востоку.