Журнал Наш Современник №8 (2003)
Шрифт:
Случилось, что Ганичев попал в подозрительную аварию. Обошлось, к счастью, без тяжелых последствий. Помню, как поразило меня известие о второй, вскоре после этого, такой же аварии, когда грузовик ни с того ни с сего наехал на машину, в которой находился Ганичев, и он оказался в больнице. Я не думал, что в этом была преднамеренность действий кого-то (и сам Ганичев отметал, морщась, все подозрения). Но на меня угнетающе подействовала эта история, о чем я написал ему тогда же в письме с юга (где отдыхал), которое где-то затерялось в пути.
После десятилетия работы в издательстве “Молодая гвардия” Ганичев был назначен в 1978 году главным редактором газеты “Комсомольская правда”. Складывалось впечатление, что его бросили на съедение стае журналистов, ненавидящих все то, что дорого ему. Знали это и те, кого он взял с собой в газету. Вспоминаю, как я вошел в кабинет нового заведующего отделом литературы,
Однажды, когда я сидел у него в кабинете, он показал мне газетную полосу со статьей “Почва”. Статья была сугубо сельскохозяйственная, но в самом названии для главного редактора слышался метафорический смысл: как бы открывалось “почвенническое направление” газеты, до того славившейся своей антирусскостью. Автор статьи “Почва” Сергей Залыгин рассуждал о величайшей ценности земли, о гумусе. Но в нем самом не было никакой “почвы”. Впоследствии его сделали главным редактором “Нового мира”, где он стал пешкой в руках коллектива журнала. Незадолго до смерти он опубликовал в этом журнале статью “Моя демократия”, где холуйствовал перед своими учителями-“демократами” А. Сахаровым и С. Ковалевым, подобострастничал перед Горбачевым и Солженицыным, клеймил народ как главного инициатора террора в стране, называл Сталина “типичным бомжем”, не мог ему простить того, что он ликвидировал “все дореволюционное руководство партией” и т. д.
Таков был путь не одного Залыгина из вчерашних вроде бы радетелей за правду, за народ. Оттого, что Ганичев не был способен на такие метаморфозы, его и не ожидала радужная карьера. Наверху не могли допустить, чтобы переменилась их “Комсомолка”, и через два года Ганичева снимают с работы и тихо переводят на должность редактора журнала “Роман-газета”, где было пять сотрудников, что означало, по сути, устранение его из сферы активной политической жизни.
Не быть бы счастью, да несчастье помогло. Дальше от политики — ближе к литературе. Он мог наконец заняться тем, что отвечало его давним интересам. И до этого выходили его публицистические книги с характерными названиями: “Наследники”, “Во имя потомков”, “Чистые ключи” и другие. Но была внутренняя потребность воплотить и свой накопленный опыт гражданина, и знания историка в форме более объемной, беллетристической, — и вот появляется “Росс непобедимый”, историческое повествование о России второй половины XVIII века, о величайших деяниях наших предков при Екатерине II на юге России, в Причерноморье. Сам выбор темы, времени, действенность, а не рефлективность героев говорят о социально-психологической чуткости автора, обратившегося именно к XVIII веку. Роман писался в течение 1981 — 1984 гг., накануне “перестройки-революции”, как бы в предчувствии величайших потрясений в России, грозящих ей катастрофой, крушением того, что было достигнуто воинской доблестью и трудом наших предков в XVIII веке. Весь пафос повествования, идейно-исторический стержень его обращены к утверждению державности, государственной мощи России, противостоящей французской “революционной заразе”, наполеоновскому экспансионизму.
Говоря о XVIII веке в истории России, Гоголь писал П. Вяземскому о заключенном в этом столетии “волшебном ряде чрезвычайностей, которых образы уже стоят пред нами колоссальные, как у Гомера. Несмотря на то, что пятидесяти лет еще не протекло. Нет труда выше, благороднее и который так сильно требовал глубокомыслия полного многостороннего историка. Из него может быть двенадцать томов чудной истории, и клянусь, вы станете выше всех европейских историков”. Громом побед славили Россию на всю Европу, как тогда говорили, “екатерининские орлы” — Потемкин, Румянцев, Суворов, Ушаков. Великий пиит Державин, певец государственного величия России, ее ослепительных побед, ее великих полководцев, рассматривал свое бессмертие как производное от бессмертия воспетой им “Фелицы” — императрицы Екатерины Великой. Иноземка по происхождению, она была истинно русской императрицей, преданной России. “Державницей”, как назвал свою книгу о ней В. Ганичев. При ней российскими стали Крым, земли Причерноморья, названные Новороссией. Сравнительно недавно по телевидению передавалась встреча Путина и Буша со студентами Петербургского университета. Наш президент в духе анекдота рассказал аудитории, как в Эрмитаже при осмотре картин было упомянуто имя Екатерины II, на что шедший с ним рядом американский президент воскликнул: “Потемкин?” Зал встретил этот рассказ веселым “понимающим” смехом. Да, для многих этим “пикантным пунктом” и исчерпывается
Историк в романе виден в широте повествования с охватом большого количества событий, действующих героев, великих военных побед на юге России. Здесь и освоение земель, и строительство новых городов, величие и блеск императорской России. Но здесь и крепостничество, социальные невзгоды казачества (драматический эпизод переселения запорожских казаков Екатериной II на Тамань), напоминающие о себе в сознании мыслящих людей уроки павшей Византии, крупность авторского взгляда на происходящее в стране, на международной арене (наполеоновская Франция, обретение Северной Америкой независимости от Англии). И как итог осмысления своего времени — многозначность новогоднего, с тостами, спора героев о XVIII веке (к спору мог бы присоединиться автор стихотворения “Осьмнадцатое столетие” Радищев, с его оценкой этого века: “Мощно, велико ты было, столетие!.. Столетие безумно и мудро”).
Достоевский в своем “Дневнике писателя” (январь 1881 г.) отмечал такую особенность современной ему литературы, как увлечение беллетристов исторической темой. В 1880 году вышло множество такого рода сочинений, и Достоевский писал по этому поводу о текущей литературе: “Да и в исторический-то роман потому-то ударились, что смысл текущего потеряли”. О нынешней литературе тоже можно сказать, что она “ударилась” в исторический роман, в фантазирование о далеком прошлом, в коллекционирование великих князей и государей, в повторение того, о чем уже написана куча книг. И зачастую фабрикуется все это без больших исторических знаний, с самонадеянностью дилетантов.
Но надо сказать: то, что пишет В. Ганичев (а пишет он о предмете своего однодумья, о XVIII веке российской истории), выгодно отличается от какого бы то ни было рода любительства. Пишет профессиональный историк с чувством ответственности за достоверность фактов, со свободной ориентацией в материале. Из всех героев XVIII века самым близким для Ганичева стал адмирал Ушаков. Сам он объясняет зародившийся интерес к нему “географически”, когда после окончания исторического факультета Киевского университета в 1956 году приехал по назначению работать преподавателем в Николаев. Кстати, там же кораблестроителем работал его брат. Там он и проникся атмосферой строительства русского флота, вник в его историю, почувствовал вкус той “вещности”, подробностей, которыми так насыщено повествование об Ушакове.
В начале своей книги “Адмирал Ушаков” В. Ганичев пишет: “В то время, когда она (Россия), истекая кровью, защищала европейскую цивилизацию от ордынского варварства, Испания, Португалия, Голландия, Италия, Англия, Франция выходили на океанские просторы. Зарождалось океаническое мышление, которое давало простор экономике, науке, торговле, литературе и искусству. России еще предстояло выработать такое мышление и овладеть им”.
Известно, что значил выход России в морские, океанические просторы для величайших наших исторических деятелей — Ивана Грозного, Петра I, Сталина. Адмирал И. С. Исаков вспоминает, как еще в 1933 году Сталин говорил в его присутствии о Белом море: “Что такое Черное море? Лоханка. Что такое Балтийское море? Бутылка, а пробка не у нас. Вот здесь море, здесь окно! Здесь должен быть Большой флот. Здесь. Отсюда мы сможем взять за живое, если понадобится, Англию и Америку. Больше неоткуда”. Это было сказано в те времена, когда идея создания Большого флота на Севере еще не созрела даже у самых передовых “морских деятелей”. И. Исаков вспоминал, как Сталин в середине 30-х годов в ответ на его слова, что “наш Тихоокеанский флот в мышеловке”, что без Южного Сахалина невозможно строить большой флот, произнес: “Подождите, будет вам Южный Сахалин”. И действительно, в 1945 году Южный Сахалин стал нашим.
В конце XVIII века Державин, обращаясь в стихах к российскому флоту, призывал: “Ступай — и стань средь океана!” В национальное сознание, в литературу входило то самое океаническое мышление, которое подвигами своими, всей своей жизнью утверждал адмирал Ушаков. Таким мы и видим его в книге В. Ганичева, где жизнеописание любимого героя неразрывно связано с историей российского флота, историческими событиями XVIII века. Надо было обстоятельно изучить флотское дело — от терминологии, лексики, вплоть до тактики непобедимого адмирала в бою, чтобы так свободно, как это делает автор, вести разговор о своем герое в разных обстоятельствах его жизни.