Журнал Q 02 2009
Шрифт:
Компания сидела на берегу реки, на которой и я, и мои коллеги суммарно провели немало человеко-месяцев. Кроме описываемого случая, никто не наблюдал то, о чем я сейчас расскажу. Какова вероятность того, что столь редкое явление произойдет именно в те несколько минут, в которые его подстроил бы ироничный сценарист? Крайне низкая, намного ниже p=0,05[Достаточных для отвержения нулевой гипотезы, что речь идет о несвязанных между собой событиях. ]! Когда каша была уже съедена, а чай выпит лишь наполовину, из-за поворота реки выплыла вздувшаяся туша дохлой коровы…
Мой пример чересчур низок? А я думаю, что о серьезных вещах правильно говорить, смешивая высокое с низким. А примеры посерьезнее? Остерегусь приводить: чересчур
Да, персонифицированное восприятие действительности - следствие врожденных психических механизмов, о которых пишет Докинз. Должен ли я бороться с ними? Не хочу.
Должен ли я искать себе гуру или первосвященника, который обучит бить поклоны тому собеседнику, о котором я говорил?
Не хочу тем более. Но я думаю, что и фанатик, заживо жарящий жертвы благому богу, и Докинз, радующийся силе науки, участвуют в том же диалоге, только иначе[Фанатик - сильно иначе, Докинз - совсем чуть-чуть!], чем я. И именно о "репликах" нашего собеседника говорил Карл Густав Юнг, формулируя понятие синхронизма как проявление необъяснимых связей["Синхронизм как принцип акаузальных связей" - книга Юнга, изданная в 1952 году, в последнее десятилетие жизни создателя представлений о коллективном бессознательном.].
Почему я дорожу таким восприятием жизни? Иногда помогает что-то понять. К примеру, мне кажется, что те ситуации, где мы действовали не лучшим образом, возвращаются. Если они касаются отношений двух людей, часто со временем ты получаешь не ту роль, которую играл когда-то, а другую, партнерскую. Чтобы действовать достойнее, надо увидеть за злобой дней и случайностями диалог со своей жизнью. Соглашаясь с Докинзом в его критике религиозных догматов, я все же не хочу отказываться от такого способа мышления.
Скажете, это иллюзия, если не мания? Может быть, может быть…
Книжку можно найти здесь: http://lib.rus.ec/b/130204
Владимир Бондаренко ЗАМЕТКИ ЗОИЛА
Газета "Завтра", 797
Пожалуй, главной книгой в зарубежной литературе последних лет стал роман афганского писателя Халеда Хоссейни "Бегущий за ветром". Сам писатель сейчас живет в Америке, но, судя по тексту удивительного романа и по тому чувству непреходящей любви к родине, которое переполняет роман, даст Аллах, и автор обязательно вернется в свой родной Кабул. Иные скажут: мол, сбежал в трудную минуту с родины, чего его воспевать? Но поколение Халеда Хоссейни повоевало вволю: и с советскими солдатами, и с талибами. Так что все мои возражения, скорее, будут именно по части изображения наших солдат. Я сам объехал и облетел весь Афганистан на вертушках, и бэтэрах, прошел весь путь от Кандагара до Герата и мог бы взорваться на мине, подложенной автором романа. Мои друзья, десантники или спецназовцы, могли его пристрелить, и не было бы романа. Война есть война, и, к счастью, Хоссейни это прекрасно понимает. И у него усталый русский офицер спасает мирных афганцев от обкурившегося солдата. Наверное, и так было. Предвзятости в романе не вижу. Да и не о войне роман.
Он — о дружбе двух мальчишек, сына богача и сына бедняка, о предательстве друга, о сложных семейных отношениях афганцев, о племенной розни. Как дружить вместе низкому хазарейцу и чистокровному пуштуну? Как преодолеть трусость, когда при тебе унижают друга? И до какой ребячьей низости нужно дойти,
Читаешь роман, вроде бы роман твоего бывшего врага, — и видишь, что этот враг сам растерян, сам понимает, что годы войны с шурави были не самыми страшными в жизни его народа. Да и начиналась эта афганская смута, судя по роману, задолго до ввода советских войск. И отнюдь не нами затеивалась. Война еще как-то их сплачивала, а вот после войны и началось разрушение всего и вся в самом народе.
Жизнь афганцев в течение доброй четверти века. Существование на грани жизни и смерти. Уже давно самые главные события в европейской литературе исходят не от сытых и скучных европейцев, которым до кризиса и писать было не о чем, разве что о лесбиянках и педерастах, а то от индуса Салмана Рушди, как к нему ни относись, то от китайца Цзя Пинвы с его небесной собакой, то от серба Джорджа Пуришича с его одуванчиками, то от турка Орхана Памука с его внезапной любовью к армянам, то от афганца Халеда Хоссейни, то от русского испанца Рубена Гальего. Мусульмане, православные, буддисты, — кто угодно, только не разленившиеся протестанты и католики — становились отрицательными или положительными, но подлинными героями событий мировой литературы.
Боюсь, и в России нашу литературу лет десять послушно вели по этому тупиковому пути. Но — оборвалось. И романы Прилепина или Садулаева могут поспорить по трагичности и охватности событий с романом уже знаменитого афганца. И потому оспариваю рецепты когдатошнего своего автора и коллегу по порке в наш адрес в газете "Правда" Михаила Эпштейна о том, как России сотворить литературное чудо. Негодные рецепты. Горячая, обжигающая, объемная правда событий, когда смешиваются и личные судьбы маленьких друзей из Кабула, и судьбы всего народа, всей страны, как и сотни лет назад определяет настоящую мировую литературу. Не удивлюсь, если Хоссейни получит за этот роман Нобелевскую премию. Это афганский "Тихий Дон", или "Доктор Живаго", или "Тысяча журавлей" японца Кавабаты, это притча об отчаянии людей и эпос о выживании народа.
Амир — богатый и отчаянный отпрыск, его ждет байская сказочная жизнь в монархическом Афганистане, а рядом его слуга и друг Хасан, из бедняков-хазарейцев, который ему бесконечно, до смерти предан, и которого Амир неоднократно предает при первой же опасности.
К тому же, за ними семейная тайна, на самом деле — они сводные братья по отцу, которому пришлась по духу страстная молодая хазареечка, но говорить об их ребенке в кастовом Афганистане для отца Амира и Хасана — это значит публично унизиться. Всё по-восточному делается тайно. Но если внебрачный Хасан весь пошел в отца, а официальный сын Амир сторонится всего героического, опасного, что делать?
Тут уже вспомнишь нашу литературу девятнадцатого века с крепостной любовью, с Лизой Карамзина, с незаконным Пьером Безуховым.
И вдобавок сложнейший клубок межнациональной тысячелетней розни, когда хазарейцы недостойны равенства с пуштунами. Вдобавок двадцать лет непрекращающейся войны и бойни. И если об этом рассказано талантливо, ярко, да еще и со знанием дела, такая литература и становится тем мировым литературным чудом, которого жаждет совсем в другом месте Михаил Эпштейн.
Это первый роман афганского врача, ныне проживающего в Калифорнии, которого заставила вся его жизнь, вся жизнь его народа, и явный литературный дар, отложить в сторону скальпель хирурга и взяться за писательское перо. Риск явно оправдался. Роман уже переведен на 40 языков, тиражи исчисляются миллионами. И надо же — никакой минаевщины или робсковщины, никаких выдуманных ужасов Сорокина. Ибо реальные ужасы, прочувствованные самим афганским писателем, намного и страшнее, и объемнее придуманных ужастиков.